— Как, вы оставите нас одних в этот последний вечер?
И все же решающую роль сыграло другое: мне показалось, что лицо у Квитко осунулось и потускнело, и я решил еще немного понаблюдать за нею. Разумеется, практической пользы от соглядатайства ожидать не приходилось, но мое уязвленное тщеславие требовало хотя бы какого-нибудь утешения, и потерянный вид Лилии Николаевны был как нельзя кстати для этого.
Мы побродили по городу, выпили теплой медовухи в кафе «Медівня», затем надумали зайти в средневековый костел и посмотреть, как молятся и поют псалмы люди католического вероисповедания. Но в костеле мне стало не по себе: головокружительно высокие, едва освещенные огоньками свечей своды нависли и принялись теснить меня отовсюду, тленный запах столетий, въевшийся в дерево и камень, в стены и утварь, вполз в ноздри. Кроме того, вдруг показалось, что со всех углов на меня с укоризной смотрят молящиеся: «Зачем пришел? Что нужно тебе, иноверцу, здесь?» И я подался назад, выбрался на каменные плиты площади перед входом и, как рыба на берегу, глотнул раскрытым ртом воздух.
«Время собираться домой, — сказал я себе, с трудом отдышавшись. — “Загулял казак молодой”, пора и честь знать. Средневековье, вояки УПА, “шмайссеры”, схроны, медовуха, полметра колбасы, две строптивые бабы…»
И в самом деле, последние два дня мысли у меня были заняты одним: как трахнуть одну из этих баб и как избавиться от другой. А ведь обе они не нужны мне. Тогда зачем все это? Или потомки Адама так устроены, что заложенный природой инстинкт неизменно увлекает их налево? Видимо, прав Феклистов, некогда со смешком изрекший: нельзя поиметь всех, но нужно стремиться к этому. И я стремился, но не приложил нужных усилий, или что-то должным образом не сложилось, и вышел конфуз. И черт с ним! Завтра мы распрощаемся, и, скорее всего, я забуду о существовании Квитко, а с Капустиной, как и раньше, буду пересекаться только по службе.
— Что же вы ушли, Евгений Николаевич? — услышал я за спиной голос Капустиной. — Такой величественный костел!
— Показалось, какая-то там гнетущая атмосфера. А может быть, грехи погнали оттуда? Я ведь человек грешный, а в последнее время и подавно: слишком много пил и нескромно смотрел по сторонам.
— Есть притча, как одного человека за нерадение прогнали из храма. Вышел он, сел на скамейку и горько заплакал. И вдруг слышит голос: «Что ты, дитя мое, плачешь?» Поднял человек заплаканное лицо и увидел Иисуса Христа. Говорит: «Господи! Меня в храм не пускают!» Обнял его Господь: «Не плачь, они и меня давно туда не пускают».
— Ну спасибо, Светлана Алексеевна, успокоили! — от души расхохотался я, а мысленно добавил: «Что такое? Мы так интересно заговорили! Не чета мямле Квитко… Может, не туда меня со своей похотью занесло?..»
Мы отвернули от костела и направились по ярко освещенным и людным улицам к «Евроотелю». Но чем больше мы отдалялись от центра, чем дальше углублялись в тихие улочки и переулки, тем пустыннее и глуше становилось пространство вокруг нас, и вскоре однообразные звуки города-муравейника остались где-то далеко позади, только стук женских каблучков по брусчатке да изредка наши негромкие голоса скрашивали нам путь.
У входа в отель мы остановились и, как бывает в минуты прощания, оглянулись на оставленную за спиной и уже мало нам знакомую улочку.
— Вот и все, — вздохнула Квитко, как если бы говорила сама с собой. — Светлый промежуток жизни закончился.
— Почему закончился? — воззрилась на нее жизнерадостная Капустина. — Еще целый день впереди. А дальше как знать…
Мы простились до утра и разошлись по своим номерам.
Ночью я плохо спал, прислушивался к посторонним звукам, и все мне казалось — по стеклам и подоконнику монотонно стучит дождь. Но не было сил, чтобы подняться с кровати и выглянуть за окно: так ли на самом деле?
Утром выяснилось: в самом деле идет дождь, и запотевшее стекло зримо напоминает грязную тюлевую занавеску. Я вышел на балкон — дождь был обложной, сеялся густо и меня немедля облепила влага, как если бы к рукам и лицу приложили невидимую волглую марлю.
Львов выпроваживал нас непогодой. И ладно, и пусть! Как тут ни крути, а пора, пора домой!
Не дожидаясь моего хозяйского соизволения, Капустина нагло забралась на переднее пассажирское сиденье автомобиля, — а может быть, женщины заранее уговорились об этом.
В свою очередь Квитко, проскользнув тенью, пристроилась у меня за спиной, и в зеркале заднего вида я мог видеть, как она прислонилась головой к кремовой обивке салона и стала смотреть на промелькивающие по ходу автомобиля дома и скверы. Она явно грустила, и я самонадеянно решил, что у нее вид разлюбленной и покинутой женщины. Ну что же тут поделаешь, деточка? Как вы сдавали карты, так они и легли…
Кто хотя бы раз преодолевал за рулем автомобиля большие расстояния, тот наверняка знает, что дорога домой всегда отличается от той же дороги, но только из дома. Отличие это не поддается объяснению, но оно существует. Может быть, оно сокрыто не в дороге, а в нас самих? Как, например, во мне: три дня назад я пребывал на пути к соблазну, тогда как теперь уезжал от соблазна. Недавний путь во Львов был полон предчувствий и ожиданий, тогда как обратный путь чем-то напоминал оставление Наполеоном Москвы. Увы, чудо не состоялось, Бог посмеялся над моими планами в очередной раз!
Внезапно я ощутил, что обозлен на несчастную Квитко не на шутку. Тоже мне нашлась Пенелопа! Не надо было есть и пить из моих рук, не надо было позволять себя тискать, и тогда я проникся бы к ней иным чувством — если не уважения, то хотя бы понимания: она такая и никакая другая. И вот теперь пять часов кряду нужно терпеть ее присутствие и не говорить с нею. Ощущение, сравнимое с гвоздем в ботинке…
Чтобы не быть обязанным к общению, я включил приемник и отыскал диск с мелодиями, которые скачал для себя из интернета. Адажио Альбинони — вот чего мне сейчас не хватало! Вот что ложилось на душу! — музыка, дождь, мокрая дорога, бесконечность вселенной…
Признаться, я всегда любил осенний дождь и дорогу. Музыка порой доводила меня до слез. Что касается вселенной…
«Неужели все это уйдет, как вода уходит в песок? — под неизъяснимо грустные звуки адажио задумался я. — И в следующий приезд, если таковой случится, жизнь пойдет по другому руслу: с другими женщинами, на других улицах, в других храмах? А ведь так хочется, чтобы хорошее длилось вечно! Почему все, что уходит, оставляет за собой такой горький привкус тщеты и незавершенности, как если бы сделал что-то не так, или вовсе не сделал, а определенно мог бы, или начал, но не успел, и того, что не успел, до невозможности жаль, но поделать уже ничего нельзя? Я ведь и вправду был немного счастлив в эти дни, но осознание, что все преходяще, уже понемногу сдавливает мне горло…»
— Что это вы на нас тоску нагоняете? — не сразу расслышал я как бы издалека прихлынувший голос Капустиной. — Плакать от вашей музыки хочется! Может, найдете что-нибудь другое, повеселей?
— Или хотя бы Малинина… — подала с заднего сиденья голос до этой минуты не проронившая и слова Квитко.
