По пути я зашел в кадры. Горчичный поднял ко мне сочувствующий взгляд и вздохнул. Что, пришел писать рапорт? — прочитывалось в этом взгляде, в другое время непроницаемом, исполненном заботы о надлежащем исполнении служебного долга.
— Не дождетесь! — процедил я сквозь зубы, а после, смягчая тон, добавил: — Ты вот что, Петр Петрович, не сочти за труд — шепни, когда представление уйдет в Генеральную прокуратуру. Не хочется, чтобы застали врасплох…
25. Прискорбные обстоятельства
Миновало несколько дней, и как-то вечером, в конце рабочего дня, ко мне в кабинет заглянул Горчичный и, возведя очи горе, больше мимикой, чем шепотом, поведал, что злополучное представление ушло наверх.
«Решительный человек этот Фертов. Или слишком уверенный в себе», — подумал я и, припоминая, на каких ничтожных придирках была построена справка, невольно улыбнулся и продекламировал вслух строку из Ахматовой: «Когда б вы знали, из какого сора…»
— Ну, что решил? Будешь писать рапорт? Как доложить? — никак не реагируя на Ахматову, поинтересовался Горчичный.
В ответ я поднес ему фигу, и оба мы рассмеялись — я злорадно, он не без некоторой доли недоумения: да, можно и посмеяться, только с какой, спрашивается, радости?
Едва рабочее время вышло, я закрыл кабинет и направился на бульвар, в «Розу пустыни» — выпить кофе с коньяком и поразмышлять на свободе о том, что делать дальше.
Осень догорала: охра на деревьях и газонах потемнела, медь окислилась и приобрела зеленовато-коричневый, плесенный оттенок, золото и багрянец в одночасье обернулись трухлявой ржавью. Короткий день все более клонился к вечеру, сумеречный и влажный, с придорожных лип облетали последние трепетные листья, вслед за ветром тянулась неуловимая для глаза изморось, временами переходящая в холодный летучий дождик.
В кафе было пусто и тихо как никогда. Я прошел вглубь зала, сел за столик у окна и заказал у молодой непроспавшейся официантки пятьдесят грамм закарпатского коньяка, лимон в сахаре и чашку эспрессо. Затем набрал по мобильному телефону номер Олефира:
— Семен Львович, звоню, как договаривались. Да, представление сегодня ушло. Не знаю, по почте или нарочным. Вполне возможно, уже завтра оно попадет на стол заместителю Генерального…
— Не гони пургу! Прочитал я твои бумаги, видно невооруженным глазом — туфта, примитивная и неумелая. Завтра в четырнадцать тридцать буду у этого заместителя, он как раз и курирует твое управление. Чтобы ты знал, он мой приятель, — весело гудел Олефир, при этом умудряясь сглатывать букву «р», точно записной одессит. — А там посмотрим, на кого блохи прыгнут. Ты покамест выпей чего покрепче и ступай спать, да не один, а с молодой бабой. Есть у тебя баба или прислать по почте? Молодуха, скажу тебе по секрету, — это эликсир молодости в нашем с тобой возрасте!
Телефон дал отбой, но я еще какое-то время прислушивался и глядел на потухший монитор, словно надеялся на продолжение разговора.
Семен Львович Олефир, в недавнем прошлом заместитель Генерального прокурора, был моим земляком и старым знакомцем. Но так вышло, что до сей поры не я, а именно он обращался ко мне за всякой надобностью, так что теперь, в сложившихся обстоятельствах, я посчитал себя вправе попросить у него помощи и совета.
— Говоришь, справка заказная? — живо отозвался на мою просьбу Семен Львович. — Вышли-ка ее мне по факсу да присовокупи свои объяснения-возражения. Если все так, как ты говоришь, я эти ходы-выходы порушу. Мне в Генеральной прокуратуре многие обязаны — кто карьерой, а кого, грешным делом, от тюрьмы спас. Твой вопрос для них пустяковый. Но только в случае, если за этой историей чего-нибудь посерьезнее не вылезет. Уж тогда, брат, не взыщи!
И вот «мои бумаги» прочитаны, и завтра что-то решится. Но не так, как надо бы, не в честном бою, а путем закулисных интриг и знакомств, просьб, договоренностей «ты мне, я тебе» — одним словом, путем, который всегда был и пребудет в подлом человеческом сообществе единственно надежным и верным. Да, сие противно и горько! Но вдвойне горько — сдаться и уступить негодяю Чумовому с его камарильей. Пусть хотя бы кто-то один окажется не по зубам этой своре.
«Как все-таки хорошо, — попытался приободрить себя я, глоток коньяка перемежая с глотком кофе, — как замечательно, что сложившиеся жизненные обстоятельства не столь прискорбны, чтобы просить милости у Бога! Выбор есть, я еще могу хлопнуть дверью. И вообще, стыдно с подобными пустяками преклонять в храме колени!»
Я жестом показал официантке на пустую посудину и, пока та гремела бутылками и наполняла коньяком новый бокал, снова взялся за мобильный телефон.
— Я знала, что ты позвонишь, я чувствовала! — где-то рядом, в двух шагах от меня едва слышно отозвалась Капустина. — Тебе плохо, да? Плохо? Мне сказали…
— Никого не слушай! Мне хорошо, так хорошо, как уже давно не было!
— А как же?.. — Она запнулась, по-видимому опасаясь докучать мне расспросами и намеками.
Бедная девочка! Что с ней случилось в последнее время, что произошло, куда подевались ее раскованность, уверенность в себе, в собственных словах и поступках? Говорит шепотом, глаза как у больной кошки. Я боюсь звонить ей, но еще более боюсь не позвонить, и если замешкаюсь или запаздываю со звонком, она набирает мой номер и сразу отключает телефон, точно опасается, что я не смогу или не захочу ей ответить. С той непоправимой, странной ночи мы ни разу не пересекались, не оставались с нею наедине, при посторонних общались сухо и отчужденно, а когда созванивались, то говорили ни о чем, и за каждой, на первый взгляд пустяковой фразой или обмолвкой было сокрыто столько, что у меня порой перехватывало дыхание.
«Это я виноват! — корил себя я. — Не только я, а еще город Львов, осенний свет, упрямая Квитко, стечение жизненных обстоятельств. Жизнь виновата! Но кто знал, что из набора пустяков и пустышек вылепится такое несчастье? Вместо вина, флирта, случайной постели и легкого расставания — шепот и больные глаза. Выходит, еще не все мы отвыкли от истинного, настоящего, от того, что нестерпимо болит, а не щекочет. И что теперь? Чем обернется это страдание? Чем?»
Молчание затягивалось, Капустина едва слышно дышала в трубку, и я набрался смелости и позвал:
— Может быть, завтра увидимся? Мороженое, сухое вино? Или поедем куда-нибудь за город? Я давно не был в Тригорье. Там монастырь, трехсотлетние дубы в три обхвата, дамба на реке, каменные берега, вода падает с высоты и расшибается о валуны так, что изморось поднимается к перилам. Туман из измороси…
— Да, конечно, поедем! — донесся до меня гулкий, прерывистый звук, как если бы у мембраны вздрогнула и забилась кровяная жилка…
— Дурной тон — пить в одиночку! — внезапно услышал я рядом с собой низкий, с хрипотцой голос, и за столик, громыхнув стулом, самочинно уселся не кто иной, как Леонид Карпович Гарасим.
— Ну так выпьем вместе, — легко согласился я и сделал красноречивую отмашку официантке. — Какими судьбами, Леонид Карпович?
