— Жил-был кот, — приговариваю я и разгребаю снег под елью, а после долблю мерзлую землю ломом, выковыриваю черные, антрацитовые лепехи лопатой. — Жил-был кот. Злой, упрямый, противный кот, которого все любили. Всем котам кот.
Углубив яму, я выметаю ее метелкой, выстилаю дно еловыми ветками и кладу на хвойный настил старину Абрама Моисеевича. Он наверняка знает, что я не виноват! Он простит меня! Правда, простишь, кот?
Итак, я остался один. Сперва попугайчики, теперь вот Абраша…
Что мне делать одному дома? Слоняться по комнатам? Жечь в камине дрова и тупо перелистывать книгу? Пить? Но я не человек примитивный, который всякий повод — и радость, и горе — запивает стаканом портвейна на горе поджелудочной железе.
В неясной надежде я запрокидываю лицо горе, но там непроглядный, свинцовый мрак, кое-как приукрашенный черными ветками яблонь, груш и черешен. Перевожу взгляд на окна дома — они пусты, как глазницы слепого. И только из гаража, из-за врезанных в ворота дверей, вытекает мне навстречу густое яичное пятно света. Туда мне сейчас и путь-дорога.
Я возвращаюсь в гараж, пристраиваю погребальные инструменты на место, отыскиваю на полу мобильный телефон, едва не раскоканный сгоряча мною, и тот подает признаки жизни — оповещает о пропущенном звонке. Черт с ним, со звонком! Если это жена — мне не о чем с ней говорить. Если Капустина… Нет, звонила мать. С чего бы ей так поздно звонить? Что-нибудь, не оговоренное наперед, купить завтра на рынке? Вот завтра я и узнаю! А пока…
Надо убираться отсюда подобру-поздорову: и дом, и гараж сейчас не очень надежное пристанище для человека, полного горечи и скорби.
Снова я сажусь за руль и еду, и наворачиваю километры по городу, по этой чуждой каменной пустыне, сплошь занавешенной темным полотнищем с пропалинами зажженных окон. Но куда ехать на ночь глядя? Кто меня ждет, кто думает обо мне? И тут я полной мерой осознаю, что, по сути, один в этом мире, что в случае чего мне некуда пойти-податься. Может быть, только Капустина?..
Как нашкодивший мальчишка, я на первой передаче подкрадываюсь к ее подъезду, но не могу заставить себя набрать номер и сказать: Света, мне погано, впусти меня погреться! Вместо этого я, не выходя из автомобиля, до хруста в позвонках выворачиваю шею и долго смотрю на знакомое окно — оно едва тлеет из-за задернутой плотной шторы, как бывает, если в комнате горит одна лампочка: ночник в двадцать пять ватт, либо настольная лампа, либо бра над изголовьем дивана…
«Ты об меня вытер ноги», — сказала она там, у дамбы. Может быть, что и вытер. В этом мире всегда так было, есть и будет: ты вытираешь, о тебя вытирают… Давеча не повезло тебе, девочка, полчаса назад — мне… А выход один: надо научиться прощать. Не всех скопом, а друг друга. Нас и без того прискорбно мало — тебя, меня, жены, будь она неладна! — тех немногих, к кому можно без чувства отвращения и брезгливости прислонить голову…
13. Свет чужого окна
— Что с тобой? — с порога спрашивает меня Капустина; по глазам вижу, что ей немного неловко — час поздний, и, судя по халатику, наброшенному поверх ночной сорочки, мой нежданный визит поднял ее с постели, — но и тревожно за меня. — Что-то произошло? Заходи, не стой на пороге. По ногам тянет, еще, чего доброго, простудишь.
— Чаем напоишь? — говорю я первое, что взбрело в голову; и правда, зачем девочке знать о том, что меня печалит!
Она молча кивает, затем отступает в комнату и торопливо накидывает на разобранный диван покрывало. Край простыни упрямо высовывается, а на подушке видна свежая вмятина, оставленная ее телом. Но эти простыня и подушка — сущие пустяки по сравнению с кружевным треугольником ночной сорочки, белеющим у нее на груди, между отворотами халатика. Наверное, нет ничего более трогательного и возбуждающего, чем собравшаяся в своем логове ко сну полуодетая молодая женщина, застуканная там внезапно.
У меня перехватывает дыхание, и этот сбой, а еще, по всей видимости, мой одичалый, все подмечающий, волчий взгляд приводят Капустину в замешательство. Смятенными, неверными пальцами она комкает несчастный халатик, тщетно пытаясь упрятать под его отвороты такую соблазнительную откровенную белизну. Вот если бы я заранее позвонил и сказал, что хочу провести с ней ночь, мизансцена была бы иной. Но мое внезапное появление застало девочку врасплох, потому не совсем понятно, особенно после недавнего отвратительного проступка на дамбе…
— Проходи, — лепечет она и одной рукой прихватывает и удерживает у горла непослушные отвороты, а другой поправляет, одергивает полы халата. — Я сейчас, только поставлю на плиту чайник…
— Давай-ка на кухне, — невольно улыбаюсь я и, чтобы девочка успела прийти в себя, тяну время: отворачиваюсь к вешалке, неторопливо цепляю на плечики дубленку, потом наклоняюсь и расстегиваю замки на ботинках. — Для того и кухня, чтобы чаевничать там. У тебя какое варенье? Вишневое? Лучше вишневого не бывает!
— У меня нет вишневого, — с легким шелестом проскальзывает у меня за спиной на кухню Капустина. — Есть мед. Он хороший, из акации, только чуть-чуть засахарился. Но для настоящего меда это не страшно…
Согласен на мед, на чай без меда, на вечер без чая! Так уж вышло, что теперь я на все согласен.
Кухня у Капустиной не очень большая — стандартная кухня на семью из двух с половиной человек, как однажды пошутил по такому же поводу Кукса, — но теплая, уютная, обжитая. И даже если это не совсем так, я все равно сказал бы: теплая и уютная, потому что на время отыскал для себя угол — между холодильником и кухонным столом. Что ни говори, не самое худшее пристанище! Теперь еще одна задача — позабыть обо всем, что, по стечению ряда обстоятельств, привело меня в этот дом.
— Хочешь немного коньяку? — оборачивается ко мне от плиты Капустина. — Коньяк так себе, но за неимением лучшего…
Она уже пришла в себя и даже кое-как уложила волосы, встрепанные от соприкосновения с подушкой. Но главное, успела обдумать и решить для себя, прятаться ли и дальше с ночной сорочкой и халатиком. Прятаться не будет, понял я по тому, что отвороты расправлены и уложены на место и нежное потаенное свечение ночных кружев открыто для моих глаз.
Черт подери, где же тот мед, в который я все безнадежнее влипаю?!
— Если только в чай, — ответствую я, чуть помедлив, стараясь говорить буднично и не застревать на кружевах взглядом; теперь мне есть на что не смотреть, и эта задача должна отвлечь от печальных мыслей об истинной причине моего позднего визита. — Несколько капель коньяка придают чаю особый, изысканный аромат. А пить — уволь, я уже достаточно выпил сегодня.
— И я не стану. Я ведь испугалась, что ты явился за этим. Думаю: как же так, что я буду с тобой, пьяным, делать?
— И напрасно, между прочим, — говорю я с некоторой долей обиды. — Во-первых, почему пьяным? А во-вторых, уж если я и выпью лишнего, то размякаю, становлюсь смирным, как мышь, и сразу же отправляюсь домой спать. Но сегодня, если сильно попросишь, могу прилечь вон на том коврике у порога.
