— Нет, не выпутаюсь!.. — шепчет она, с видимым усилием приподнимая мне навстречу голову. — В госпиталь, говоришь? Ладно, поеду в твой госпиталь. Что ела сегодня? Ничего не ела. Не хочу, аппетита нет. И желудок не принимает. С чего бы это? Разве я когда-нибудь его обижала?
Совместными усилиями мы возвращаемся в комнату, я помогаю ей лечь и укрываю ноги стеганым одеялом. Едва голова касается подушки, мать немедля закрывает глаза, но через секунду разлепляет их снова и вяло машет мне иссохшей ладонью:
— Иди, чего уж сидеть. Закрой меня на ключ и иди. Я как-нибудь сама управлюсь. — И вдруг, совсем уже беззвучно и покаянно, добавляет: — А ведь я твои любимые вареники с творогом сегодня не приготовила!
«Впервые за последние годы не приготовила, — думаю я потерянно. — Надо бы заехать к ней через час-другой, посмотреть, что да как».
Но и днем, и вечером она беспробудно спит, лежа на спине и обхватив руками громадный живот. Какое-то время я стою над ней, всматриваюсь в безжизненное лицо, вздымающиеся и опадающие щеки, заострившийся нос, черные подглазья и пересохшие губы и не могу отделаться от предчувствия возможной потери. Как такое может быть? Ведь еще неделю назад она была оживленна, строила планы, кормила меня обедом! Да, была старость, но достойная, такая, что можно бы еще жить и год, и два, и три. И вот в каких-то семь дней она, эта пристойная старость, обернулась для нее своей темной, безжалостной стороной.
«Нет, не хочу для себя такой старости, — думаю я и на цыпочках отправляюсь по квартире дозором — не горит ли в конфорках газ, плотно ли завернуты в ванной краны, не тянет ли от кухонной форточки сквозняком? — Нужно жить лишь до тех пор, пока можешь быть хозяином самому себе. В противном случае жизнь — пытка и потому бессмысленна».
Я возвращаюсь в комнату и сажусь на диван. Со стенки с портрета в рамке смотрит на меня молодая улыбающаяся мать. На фотографии ей едва ли за сорок — середина жизни, — здоровье и бодрость духа на счастливом лице невольно бередят во мне память прошлого. Я даже закрываю на секунду глаза и вижу — яркий солнечный свет, берег моря, взмах руки с какого-то волнореза…
Но все ушло, остались только какие-то ненужные, лежалые вещи от тех лет — блузки и платья, косынки, шарфики, штопаное белье, — пожива для моли, со скорбным, погребным запахом увядания.
15. Госпиталь
Как и оговорено, в восемь утра я у матери. В комнате полумрак, напитанный тяжелым нежилым запахом. Я включаю свет — мать сидит на постели со свесившейся головой, встрепанная и беспомощная. По всей видимости, она пыталась подняться, но не смогла — и потому в бессильной ярости смела с прикроватной тумбочки настольную лампу, скинула на пол подушку и одеяло.
— Ноги отекли, — невнятно бормочет она, не поднимая глаз, но явно обращаясь ко мне. — Я спала? Как долго? Дай мне руку. А ну-ка!..
Качнувшись вперед и ухватившись за меня, она тяжко поднимается, и хотя туго налитые, с болезненной желтизной ноги едва ее держат, упрямо переставляет их по направлению к платяному шкафу.
— На полке — чистый халат и теплые колготы. Оденусь сама. Я сказала — сама, разве непонятно? Вот только сяду на табурет… Выйди вон, буду готова — позову!
Я выхожу и застываю посреди прихожей. Чувства у меня теперь как бы атрофированы, иначе в нынешней ситуации и быть не может… Нет-нет, и сердце не болит, никогда ранее оно у меня не болело!.. Но как мы спустимся со второго этажа, как она заберется в автомобиль?.. И почему я не попросил у Синицына госпитальную машину и санитаров?..
— Ты где был вчера? Машины нет, машина минут пятнадцать, как ушла, — сердитым непроспавшимся голосом бурчит в трубку Леонид Львович. — Что делать? Звони на «скорую» или сам что-нибудь придумай. Прислать тебе няньку? Все, отбой!
Собравшись с духом, я звоню на «скорую». Что случилось? Женщина восьмидесяти четырех лет не может спуститься со второго этажа, сил у нее нет, если не понятно! Да, в госпиталь. Да, по направлению. С затратами как-нибудь разберусь… И удивительное по теперешним временам обещание: ждите!
— Что ты там застрял? — гневным шепотом подгоняет меня из комнаты мать. — Не наговорился еще? Я готова. Давай пальто и туфли, в сапоги ноги не влезут.
О «скорой помощи» строптивица и слышать не хочет — обвиснув у меня на руках, упрямо влачит непослушное тело к выходу. Но ступеньки, по которым еще недавно без особого труда спускалась и поднималась, ныне — неодолимое препятствие для нее. И она цепляется, виснет на перилах, едва поворачивая сначала одну ногу, потом другую, как будто они обуты в ортопедические башмаки. В конце короткого марша, выбившись из сил, мать вдруг обмякает и грузно оседает на ступеньку, так что я едва удерживаю ее враз отяжелевшее тело.
— Что тут у вас? — вовремя появляются в подъезде фельдшер и водитель «скорой помощи», два здоровенных мужика с крепкими и ухватистыми, как экскаваторный ковш, руками. — Табурет есть? Тащите! Не бойтесь, мы ее удержим. Бабушка, бабушка, ну что же вы?..
— Идите к черту! Какая я вам бабушка! — слышу я вполне разборчивое бормотание и, невольно ухмыльнувшись, несусь в квартиру за табуретом.
Усадив мать в пролете, фельдшер и водитель переминаются с ноги на ногу, тяжко вздыхают и засматривают мне в глаза. Заранее приготовленная купюра мгновенно и ловко выхвачена из моих рук, и в следующую секунду оба вдохновенно, не сговариваясь, бегут к машине и приносят брезентовый кошель с петлями и постромками наподобие плащ-палатки.
«Удобная штука там, где носилки не пройдут, — мимолетно думаю я, помогая матери вдеть ноги и руки в петли. — Это, наверное, кощунственно — замечать мелочи, думать суетно. Но как не думать? Как не соприкасаться, не видеть, не слышать? Ведь невозможно отодвинуться от живого мира — даже в такие минуты…»
Тем временем два молодца из ларца споро хватаются за постромки, поднатуживаются и привычно стаскивают огрузневший кошель к «скорой помощи». Там уже приготовлены носилки, мать перекладывают на них, подмащивают под голову какой-то сермяжный плоский блин, но, прежде чем вкатить носилки по желобам в машину, водитель отгребает в сторону всяческий хлам: ящик с инструментами, канистру, шину с облысевшим протектором, замасленные тряпки, бывшие когда-то вафельным полотенцем.
— Куда везти? В госпиталь? — для верности вопрошает высоким, бабьим голосом водитель. — А там примут?
Да езжай ты! — в сердцах машу ему ладонью, а сам неотвязно думаю: со мной ли происходит все это? Как соотнести ирреальность происходящего с такой живой, такой жизнелюбивой матерью? Как?
Я сажусь за руль, выезжаю со двора, и хотя «скорая», дребезжа и смрадно пыхая невыгоревшим бензином, несется вскачь по неровной, как стиральная доска, дороге, вскоре обгоняю это ископаемое чудовище и через какие-то десять-пятнадцать минут въезжаю в ворота госпиталя. Необходимо растормошить Синицына, чтобы в приемном покое не кочевряжились и «скорая» не простаивала у подъезда, — еще, чего доброго, простудят мать на утреннем морозе!
