Сонька так и впилась взглядом в серьги, даже завистливо губами зачмокала. Государь изволил золотой кубок поднять, возгласил:
— За красоту дочери моей посаженой!
Возле полуночи государя в бесчувственном хмельном положении со всем бережением погрузили в карету, и шесть лошадей повезли его во дворец Кремлевский. Приказ памятуя, тело сопровождала Сонька. Скуратов, соблазненный смачными Сонькиными губами, тут же в карете шанса своего не упустил.
И уж после этого девице было позволено возлечь под страусовый балдахин государевой опочивальни.
Позитура
Спозаранку царские покои вновь огласились истошным воплем Иоанна Васильевича. Это к нему явился Шуйский. Он тряс за власы безглазую голову сыночка своего Петруши, лаялся:
— Доколе, поганец, бесстыдство свое длить будешь? Вот выдавлю из тебя сок! Грязь худая!
Иоанн Васильевич окончательно пробудился. За слюдяными окошками занимался новый день — небывалый! Зеленовато светились лампадки, освещая аскетичные лики древних образов. В литом серебряном подсвечнике догорала оплавленная свеча.
Сбросив жаркое шелковое одеяло, на широченной постели разметалась, раздвоив крепкие нагие груди с темными сосцами, Сонька. Государь остервенело лягнул ее костлявой ногой:
— Будя дрыхнуть! Сосуд бесовский, изыди!
Сонька резво села на кровати, протирая очи. Соскочила на ковер, повернулась к государю спиной. Наклонилась, подбирая раскиданную тяжелую одежду.
Иоанн Васильевич с неожиданным любопытством разглядывал девку. Хохотнул:
— Красота, ты чего в меня афедроном нацелилась? Прямо как фузеей. Смотри, дробью не пальни! — Довольный собственной шуткой, потеплевшим голосом добавил: — Так и быть, лезь ко мне. Замерзла, поди! Погрею.
…Утешившись, водил узловатым пальцем по Сонькиному лицу, что являлось признаком высшей нежности. Выдохнул:
— Сладкая, ишь ты! Знай: государь милостив. Чем тебя наградить?
Сонька выкатила агатовые глазищи, влазчивым голоском прошептала:
— Хочу, государь-батюшка, подарок — Наташки Корягиной сережки с лалами!
Государь вытянул губы:
— Да ты, дева, зело умом скудна, совсем дура! Я так мыслил, что просить деревеньку будешь, зане родитель твой вельми обнищал. Ну, будь по-твоему!
В опочивальню был призван виночерпий Корягин. Освежившись мальвазией, государь приказал:
— Скажи моей дочке посаженой, а твоей супружнице Наталье, что хочу оказать ей честь и взять на память сережки, что в ушах ее.
Сонька злорадно улыбалась. Виночерпий все понял, полоснул девицу ненавидящим взглядом.
Запах крови
В одиннадцать часов пополудни за стенами Кремля раздались погребальные звуки бубен и труб. Медленно, со скрипом растворились Спасские ворота. Первым выехал на белом коне государь. Голову его украшал шлем с золотой насечкой, у пояса болталась сабля, а правая рука судорожно сжимала копье. На узких плечах свободно висел парчовый кафтан.
За Иоанном Васильевичем потянулась страшная процессия. Изможденные, увечные люди в рваной, окровавленной одежде с трудом тащились к месту казни.
Посреди площади возвышались восемнадцать широких виселиц. Под шестью громадными котлами весело трещал огонь. Наступала последняя сцена трагедии, которую устроил государь едино ради собственной потехи.
Опричники ударами бердышей подгоняли несчастных. Среди них москвичи узнавали любимцев царя — князя Вяземского, Висковатого, Басманова и других, еще недавно бывших во власти и силе.
Грозный усмехнулся, обнажив желтые порченые зубы:
— Ну, боярин-стольник Висковатый! Сделай, друг любезный, почин.
В толпе зевак зашушукались:
— Ой, давно ли ближайшим к государю был Висковатый-то! Государь казнит его за ослушание. Он свою дочку, коей шестнадцать годков, в блудный гарем царский не дал.
Народ говорил истинную правду.
Стольника подвесили за ноги, облили голову кипятком. Дикий вопль метнулся над площадью. Царь, весьма довольный, осклабился:
— Еще горяченького! Плесни, не жалей! Во, яко с угря копченого, кожа со стольника полезла.
Оглянулся, зорким оком заметил стоявшего поодаль виночерпия Корягина. Ласково поманил:
— Ты, князь, чего морду воротишь? Стольника жалко? Я ведь знаю, что ты с ним хороводился, дружбу водил. — Вдруг вспомнил: — Привез сережки? Давай… — протянул узкую сухую ладонь.
Корягин упал на колени:
— Государь, Наталье мать перед кончиною сережки передала, приказала как семейную святыню беречь. Наталья клятву принесла нерушимую, что будет хранить пуще собственного глаза. Возьми все мое состояние. Оставь серьги. Ведь пойдут они непотребной девке Соньке Воронцовой.
Вокруг стихло. Все враз отодвинулись от виночерпия. Налилось лицо государя багровой кровью, глаза запылали ненавистью. Сквозь зубы процедил:
— Клусишь, князь! Слова твои развратные и противные сердцу моему. — Кивнул опричникам: — Казнить продерзателя!
Как коршуны на жертву бросились опричники на виночерпия, вмиг сноровистыми руками сорвали одежды, обнажили. Головою вниз подвесили. Сам Малюта Скуратов отрезал ему уши и нос.
— Усеки уд, он ему теперь без нужды! — рассмеялся государь, и все вокруг зареготали.
Скуратов ловко обрубил член.
Другие тем временем неспешно кромсали руки, отрубали ноги.
Насладившись зрелищем, Грозный кивнул князю Воротынскому, благообразному мужу с густой русой бородой и светлыми глазами:
— А что ты, Воротынский, не тешишься? Сострадаешь, что ль? Ну-ка, покажи удаль молодецкую!
Воротынский прервал муки виночерпия, перерубив его пополам.
В этот момент на Кремлевской стене раздался злорадный смех. Все невольно повернули головы.
Среди кремлевских бойниц золотились богатым шитьем кокошники. Это царица Мария Темрюковна притащила гаремных девиц полюбопытствовать забавным зрелищем. Даже в толпе зароптали, а государь недовольно сплюнул:
— Такого на Руси не бывало, чтоб бабы казнью любовались.
* * *
Несколько часов Красную площадь оглашали истошные вопли мучеников. Земля пропиталась густой кровью, которую жадно лизали псы. Трупы не успевали убирать.
Царь медленно ехал вдоль Кремлевской стены, растягивая синие губы в улыбке. Вернувшись к Лобному месту, сказал Скуратову:
— Ну, Малюта, змеиное гнездо разорили! Теперь самое время навестить вдов и сирот, уменьшить их. А заодно сережки заберем у Наташки Корягиной. Ишь, клятву дала… Едем!
Пощечина
В обширных хоромах Корягина царило глубокое уныние. Дом погрузился в траур.
