Эти слова лишь подзадорили молодого государя. Петр округлил глаза на думного дьяка Ромодановского, жесткого, до чужой боли не чувствительного:
— Федор Юрьевич, и на тебя уже нельзя положиться? Почему попущаешь разбойникам? Уже меня, государя, ими стращают!
Ромодановский, одернув на себе новомодный короткий кафтан и политично присев ногами, обутыми в белые чулки, отозвался:
— Посылал, батюшка, роту солдат. Так эта Маруська завела их на незамерзнувшие болота, там они все и сгинули. Но нынче же отправлю две роты преображенцев.
— Даю тебе сроку пять ден, а на шестой отправляюсь на богомолье с дарами (Адриян низко склонил голову) и с обычной свитой — шесть солдат.
Петр все-таки верил в целительность святых мощей, а насчет солдат соврал: про себя решил, что охрану увеличит вдвое.
«Не помешает, хотя напасть никто не посягнет!» — решил он — и ошибся.
Царский поезд
Неделю гонялся Ромодановский за разбойницей Маруськой. Солдаты облазили все лесные чащобы, пообмораживали себе щеки и носы, руки и ноги. Поймали лишь пятерых беглых крестьян, которые признались, что «сами тож за Маруськой бегали», желая присоединиться к грозной разбойнице.
— В чужие земли, небось, подалась, — оправдывался Ромодановский перед царем.
Петр страха не ведал. Усевшись в легкий кожаный возок, обитый изнутри мехом, взяв дюжину солдат, он понесся к лавре. За ним следовали еще два возка. В переднем лежали щедрые пожертвования: печатные служебные книги, серебряные подсвечники, три серебряных же паникадила, дорогая посуда и приборы для новой обширной трапезной с богато расписанными сводами, распалубками и нервюрами. Вез Петр и крупное денежное подношение. В заднем возке сидел в окружении солдат Ромодановский.
Дорога была накатистой и пустынной. Напуганные Маруськой, обыватели не отваживались пускаться в путь.
При переезде через старый мост реки Клязьмы несколько бревен, явно подпиленных, вдруг просели. Царский возок опасно накренился, пристяжная лошадь повалилась на бок. Задний возок налетел на царский, лошади запутались в постромках. Началась заварушка, а Ромодановский, как на грех, поотстал.
Битва
Из густых зарослей кустов орешника и ольхи, засыпанных пушистым снегом, выскочили десятка три мужиков с безобразными лицами: безносые, с черными клеймами на щеках и лбах. Глаза их сверкали лютой жестокостью, хриплые глотки испускали дикие крики. Вооружены они были кто пищалями, а кто просто кистенями или топорами.
С обеих сторон грянули выстрелы. Снег окрасился кровью. Пока разбойники карабкались по скользкому склону, солдаты успели ружья перезарядить и прицельно выстрелить. Несколько разбойников, забравшихся наверх, упали замертво.
Получив мощный отпор, разбойники заколебались. Казалось, они вот-вот отступят. Вдруг с пищалью наперевес откуда-то появилась складная бабешка в белом полушубке, звонко заорала:
— Окружай их! — Почти не целясь, навскидку, она грохнула выстрелом.
Солдат, стоявший возле царского возка, повалился на снег.
Разбойники приободрились, вновь пошли вперед, норовя опустить топоры на головы солдат.
Но в этот момент вылетел из-за крутого поворота поотставший было возок Ромодановского. Солдаты, его сопровождавшие, открыли меткую стрельбу. Разбойники бросились врассыпную, но никто не ушел. Семь клейменых мужиков были схвачены, восьмой была их предводительница — отчаянная Маруська.
Подобрали трех убитых солдат и еще трех раненых. Связав пленников, побросали их на сани и повернулись вспять — в Москву. Убитых и корчившихся в предсмертных муках разбойников оставили лежать — на корм голодному зверью.
Досужие вымыслы…
Петр, кажется, не успел проехать Крестовскую заставу, а по Москве уже говорили: обобрал русских людишек государь, нагреб десять возов золота и повез их в земли немецкие. Потому как те наслали на государя порчу и в голове у него произвели охмурение.
Маруська хотела то золото отбить и раздать беднякам, чтобы те за спасение Маруськиной души по церквам свечи возжгли.
У Маруськи же была чародейская ладанка со змеиным порошком, хранящим от булата и пуль. Но во время боя, когда Маруська сто солдат положила, ладанка свалилась, и разбойница сразу силу потеряла.
И отвезли ее, несчастную, в Разбойный приказ. А Петр над ней потешается, лицо ее свечкой жгет.
…и правда
На другой день, приехав в Преображенский дворец, Ромодановский докладывал царю:
— Разбойники про себя рассказали, с каких рудников и заводов бежали, сколько крови пролили. — Помявшись, вздохнул: — И лишь Маруська врет: вины-де никакой за собой не ведаю и этих разбойных мужиков вижу впервые. Шла, дескать, мимо, а тут сражение приключилось. А приказчика в Останкине и впрямь косой по шее наказала, ибо честь свою девичью берегла.
Петр усмехнулся:
— Отчаянная, да только ты, дьяк, небось, розыск плохо вел.
— Нет, батюшка, допрашивал по всей строгости. Емелька Свежев и плетью ее ласкал, и каленым веником по персям гладил. Да чего там: разбойные людишки сами на нее показывают, а она — ни в какую. Не баба — кремень.
Дерзкие речи
В тот же день, тяжело ступая на раздутую ногу, которая при каждом шаге вызывала острую боль, Петр появился в пыточной келье Разбойного приказа.
Под низкими сводами пахло сыростью и свежей кровью.
За столом сидели бояре и мокрый от пота Ромодановский. На торце приютился дьяк, который при свете сильно трещавшей и коптившей сальной свечи писал протоколы. Жарко полыхала печь, из которой торчали концы клещей для ломки ребер. У противоположной стены — дыба и пыточный станок.
Прямо на полу распластались семь разбойников в одних нижних рубахах, густо перемазанных кровью. Они с трудом подняли головы, мутным взором уставившись на государя.
Возле серой стены, привалившись на нее, стояла Маруська. Палач Емелька Свежев повернул к государю лошадиное лицо с большим — до ушей — ртом, с далеко выступающими надбровными дугами и тяжелой челюстью. Глухим голосом спросил:
— Начинать, что ль? — и, зная ответ наперед, сорвал с Маруськи одежды.
Петр уселся на край лавки. Он с интересом разглядывал стройную девицу лет восемнадцати, с узкой гибкой талией, с темневшим на белом теле лобком, с упруго торчавшими грушками грудей.
Свежев поставил Маруську под дыбу, завел ей назад руки, затянул на них ременную петлю, свисавшую с верхнего блока, и потянул за другой конец веревки. Блок ржаво заскрипел. Маруськины руки стали подыматься за спиной. Мышцы ее вздулись, живот втянулся, Маруська страшно охнула, широко открыла рот.
