Воздев металлические очки на нос в сизых прожилках, слабым, но внятным голосом старенький Прокофий зачитал царское повеление: «Всепресветлейший державнейший Петр Великий, Император и Самодержец Всероссийский, указал женку Феодосию Курицыну, урожденную княгиню Лукомскую, уличенную в душегубстве собственного мужа боярина… казнить смертною казнью — зарыть живой по плечи в землю, пока оная женка не преставится…»
Палач Сысой, с годами погрузневший телом, вдруг махом сорвал одежды с обреченной. Та охнула, страшно закричала, прикрывая руками груди. Вынув из-за пояска веревку, Сысой связал своей жертве одним концом руки за спиной, а другим закрутил ноги. После этого палач подтолкнул в яму дрожавшую всем телом женщину. Крутым бедром она корябнулась о край ямы, опустилась ногами на дно. Подручный Сысоя — молодой мужик в рваных сапогах — закидал свободное пространство землей и принялся старательно ее утрамбовывать, порой касаясь голенищами сапог лица несчастной.
Толпа мрачно смотрела на казнь. И никто не мог предположить того, что предшествовало этому страшному событию.
Хмурое утро
Сквозь слюдяные окошки в свинцовых рамах пробивался скудный свет. Боярин Иакинф Борисович Курицын, черный, плотный в плечах, вечно пьяный и часто буйный тридцатилетний человек, почесываясь и кряхтя, сидел в одном исподнем на краю постели. В глазах плавала серая муть, веки опухли, горло пересохло.
— Ох, муторно мне, — истомно потянулся. — Эй, блядины дети, есть кто живой?
Дверь бесшумно раскрылась. На пороге стояла жена Феодосия. В руках она держала серебряный ковшик с капустным рассолом.
Трясущимися руками Иакинф принял ковш, жадно, роняя капли на грудь, прильнул к нему. Рассол был со льда — прохладный и вкусный. По мере того как живительная влага вливалась в нутро, Иакинф обретал память. Он вспомнил о том, что случилось с ним вчера, и лицо аж свела мучительная гримаса.
По случаю приезда государя в Москву из Петербурга в Преображенском дворце была назначена пьянка. Едва Иакинф вылез из кареты, как нос к носу столкнулся со светлейшим князем Меншиковым.
— Хо, боярин Курицын пожаловал! — хохотнул тот, отстраняясь от лобызаний. — И башка пока на плечах.
У Иакинфа все внутри похолодело. Он заискивающе заглянул в вечно смеющиеся глаза светлейшего князя:
— Вы это об чем, Александр Данилыч? За нами вроде бы дурного не числится…
— Эх, раб Божий, дурного токмо за ангелами небесными нет, а мы всегда виновны и пред Царем Небесным, и пред земным. — Вдруг заговорил о другом: — Как здравие твоей супруги?
Светлейший давно и без полезных результатов ухлестывал за Феодосией. Чтоб видеть ее, получить из ручек чарку вина и устный поцелуй, порой нарочно заезжал на Ильинку в дом Курицыных в гости.
Иакинф отмахнулся:
— Чего ей делается!
Меншиков вдруг смилостивился, негромко сказал:
— Дружок твой, Мишка Пчелкин, под караул взят, уже в пыточном застенке, со второй виски на тебя, Иакинф Борисович, показал: ты-де приказывал ему утаивать часть денег, что работным людям при подписании контрактов полагается. И другие расхитители казны повинились. Теперь твой черед. Только о том, что я тебя предупредил, чур, молчок! Иди кланяйся государю…
Иакинф хотел еще что-то спросить, да в сей момент подъехали послы иноземные, светлейший к ним обернулся.
На онемевших ногах боярин двинулся в пиршественный зал, про себя творя молитвы и страстно прося Николая Чудотворца милости, чтобы спас он его от беды неминучей, обещая взамен молебен и ящик свечей.
Воздух в зале был уже прокуренным. В открытые узкие окна почти не залетал жаркий июньский воздух. Восковые свечи горели в радужных кружочках. Государь сидел в высоком, резного дуба и крытом алым бархатом кресле. Иакинф с остервенением стукнулся лбом у подножия, с мольбой поднял очи на государя.
Тот раздул ноздри, дернул головой и сквозь зубы процедил:
— Казнокрад треклятый!
— Чем прогневал, батюшка? — выдавил из себя Иакинф.
— Завтра быть тебе в Преображенском в шесть пополудни, тогда и узнаешь. А сейчас пошел вон, шакал ненасытный!
Иакинф приткнулся где-то на краю стола. Все его сторонились, чарками не стукались, о здравии не спрашивали. И хотя он был знатным обжорой, но нынче ничего в горло, кроме вина, не шло. Он поковырял вилкой стерлядь паровую, но есть не стал. Зато выпил две большие чарки анисовой водки, однако она не брала. Добавил еще несколько чарок коричневой водки и, уже не разбирая, жадно припадал к разным фряжским винам — сладким и кислым, к пиву и медовухе.
Кончилось тем, что слуги подняли его с пола и доставили на дожидавшейся карете домой.
* * *
Теперь, допив рассол, Иакинф задумчиво постукивал ковшиком по толстому круглому колену. С каким-то ожесточением вдруг выпалил:
— Мишку Пчелкина вчера за ребро подвешивали. Все, поди, пес шелудивый, рассказал.
Феодосия с невыразимой печалью смотрела на супруга. Ее волновали сложные чувства.
Тяжкие раздумья
Двадцатитрехлетняя Феодосия, первая красавица на Москве, была рода древнего и богатого. Когда случился бунт стрельцов, ее родитель одним из первых поддержал ратной силой Петра. Тот добро помнил. Старик помер, но милости государевы распространились на его единственную дочь Феодосию: царь пожаловал ей к свадьбе несколько деревенек и до полутысячи душ.
Хорошую должность получил и Иакинф — он стал одним из старших наборщиков людишек для многочисленных строительных затей государя. Радость сей службы состояла в том, что Иакинф имел от казны большие деньги. А казна — что вымя коровье: кто к нему припал, тот и сосет до отвала.
— Что делать? — задумчиво взглянула Феодосия на мужа. — Ах, срам лютый: государь — благодетель наш, а мы к нему — что псы вороватые…
Иакинф рассвирепел. Превосходство ума и характера жены досаждали ему, ожесточали. Лицо его налилось багровой кровью, на лбу нервно задергалась жилка.
— Дура ты безумная! Дело бы знала, так языком попусту не шлепала. Как же мне не брать, когда сами не сут? Государь мне во как, — он провел ребром ладони возле кадыка, — обязан. Я ему только в Петербург сорок тыщ смердов поставил. Кто желает на болотах мерзких гнить? Никто себе не враг. А мои сподручные и винцом в кабаке угостят, и денег обещают: подпиши, дескать, только контракту! А с пьяных глаз русский мужик за ведро водки себе хоть смертную казнь крестиком обо значит. Ему, может, и положено от казны два рубли, а толку мало, коли дашь, все едино пропьет. С него и целковый — сверх головы. Не для себя, для дома стараюсь.
Феодосия презирала слабости мужа: беспробудное пьянство, леность, а более всего — вороватость. Но было все же его жалко — не чужой чай.
