Она встала, колыхнула грудью:
— Я тебе дело, Иакинф, говорю: надо задобрить государя, покаяться, все уворованное да с лишком вернуть. Хочешь, я к нему пойду?
— Ну ты совсем сдурела! Он меня тогда вдвое распластает. Скажет: «За гузно жены прячешься!»
Опустил Иакинф голову на руки, разрыдался по-бабьи:
— Горе мое безутешное, взыскание ждет меня кровавое!
Потом вдруг вскочил с постели, стукнул жену с размаху ковшом, заорал:
— Это ты, семя лукавое, виновата. Все жаждала меня укоротить, каждый грош норовила отобрать. А мне и вы пить, и гульнуть потребность имеется. Эх, пришибу сей миг! — Он вновь замахнулся ковшом, но в этот момент в опочивальню запросто, как свой домашний человек, за шла еще бодрая и бесстрашная нянька Лукерья Петровна, вскормившая и вырастившая Феодосию.
Она, словно родная мать, всегда бесстрашно вставала на защиту Феодосии, норовила защитить ее от буйства Иакинфа. И тот даже несколько робел ее наскоков. Вот и сейчас Лукерья Петровна погрозила пальцем:
— Боярин, чего расшумелся? Сынишку рыком своим пужаешь. Коли у тебя голова трещит, так мы в том не виновные. — Подняла с пола ковш. — Прикажешь еще рассольцу доставить?
Иакинф, уже приобретший способность мыслить, дыхнул перегаром:
— Пусть Панкрат придет!
Панкрат был ключником, собутыльником и приятелем Иакинфа. Когда тот появился на пороге — от лысины до козловых сапог источавший угодливость, — Иакинф махнул рукой:
— Бабы, пошли вон! У нас разговор имеется… вам, дурам, непонятный.
…Дверь плотно прикрыли. Мужики стали думу думать:
— Как делу помочь?
И придумали, словно нечистый советы в ухо шептал.
О взятках
Петр Алексеевич, топорща смолянистые усы, нервно дергая головой — врожденная привычка, расхаживал по ковру своего кабинета в Преображенском. Писец, загодя очинивший перья, терпеливо ждал диктовки.
Меншиков, развалясь в глубоком, голландской работы кресле, тянул из золоченого бокала фряжское вино.
Петр остановился возле, округляя глаза, жарко заговорил:
— Светлейший, я все могу простить. Но воровство! — Государь сжал кулаки. — Я каждый рубль экономлю, себе порой в необходимом отказываю, а эти крысы ненасытные тащат и тащат в свои норы, словно два века им от пущено. Не могу сие взять в понятие. Ох, скобленый народец пошел! Теперь вот боярин Курицын…
Меншиков отставил бокал, о своем подумал, сладко потянулся в кресле:
— А что, мин херц, ты вчера его под караул не взял?
— Дал время: пусть одумается. Может, из потаенных углов ворованное откопает и сам принесет? Тогда и голову сохраню ему, и место пожалую новое, где воровать неспособней. Мне, Алексашка, не мертвецы — работники нужны. А Иакинфу все урок впрок пойдет. — Открыл крышку золотых часов — подарок короля Августа. — Половина седьмого, однако. Где Иакинф? Прикажи, Алексашка, чтоб за ним солдат послали. Вчера со страху так упился, что нынче ноги не идут?
Повернул голову к писцу:
— Готов? Титл указа — «О обиде и взятках». Пиши: «Мы, Петр Первый, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая. Объявляем всем, как светского, так и духовного чинов людям, чтоб все без всякого страха объявили для всенародной пользы о нижеописан ном…» Успеваешь? Царапай дальше: «В Москве и прочих городах и местах были посланы наборщики на государевы работы. А если кому от них были какие притеснения, обиды или взятки с кого какие притеснением брали, и кто сколько взяток каких дал, чтобы подавали о том письменные доношения в Санкт-Петербург в канцелярию Сената, а в губерниях — губернаторам, не опасаясь за себя за то какого истязания и гнева. А кто о своих винах не объявит, а по розыску о его винах станет известно, то та кие за преслушание сего указа жестоко будут наказаны с разорением движимых и недвижимых имений». Число поставь нынешнее: «Июня 11-го дня, года 1715-го». Все! Меншиков, Иакинфа доставили?
— Никак нет, мин херц! Послал Ивана Трубецкого и молодого Серегу Богатырева, вот-вот должны вернуться…
Мужеубийца
В дрожащем ночном мареве уже вовсю играли крупные звезды, когда наконец появились громадного роста гвардеец Семеновского полка Богатырев и царский любимец капитан Трубецкой. Вечный балагур, теперь он имел вид серьезный. Встав во фрунт, доложил:
— Ваше величество, Иакинф Курицын зарезан. В доме я оставил солдат, убийцу доставил в пыточный за стенок.
Петр округлил глаза:
— Что ты сказал? Убит? И кем же, кто изверг?
— Его женка боярыня Феодосия. У нее под кроватью нашли нож — весь в крови. И на крутом бережку Москвы-реки, где она его зарезала, лужа свежей крови.
— А труп?
— В реку, видать, сволокла, ракам и щукам на прокорм. Завтра со светом пошлю людишек искать его.
— И за что она его?
— Ихний ключник говорит, что свара промеж них вышла. Она гордая, родовитая… — вставил Богатырев.
— Да, у родовитых спеси много, — согласился Петр. — Однако своей рукой супруга казнить — не дело. Наказать убийцу следует примерно.
Меншиков, пока лишь молча качавший головой, вздохнул:
— Коли по закону, так это наравне с отравительницами — живьем в землю закопать. Жаль, бабешка сладкая была!
— Но тебе, светлейший, в любезности, кажется, отказала?
— Женщины, мин херц, — это как крепости: одних следует брать нежданным приступом, а других терпеливой осадой. Вот я и…
Государь прервал своего любимца:
— Пошли в застенок, послушаем, как твоя возлюбленная голосит.
Розыск
В пыточном подвале пахло мышами, дымом и кровью. Свеча, трещавшая возле писавшего дьяка, высвечивала низкие каменные своды. На широкой скамье, грузно облокотившись на дубовый стол, сидел маститый старик Ромодановский, степенно поднявшийся при виде государя и медленно склонивший седую голову.
Возле ярко горевшей печи на пыточный станок присели заматеревший на жирных царевых хлебах палач Сысой и его новый подручный — худенький парнишка Тимофей, с жадным восторгом разглядывавший государя.
В двух шагах от Ромодановского на коленях стояли доносчик и ответчица. Боярин, некогда ведший розыск воровства самого Федора Шакловитого, со спокойной уверенностью в успехе розыска — кто ж муки нечеловеческие стерпит! — густым голосом произнес:
— Феодосия, подтверждаешь ли свидетельство ключника Панкратия, рекущего: ты-де все утро бранилась со своим мужем, дерзила и прекословила. Он же, смиряя твою бесовскую гордыню, осенил дланью тебя, Феодосию, по вые?
— Сие так…
