«По благополучном и славном окончании войны со шведами государь хотел воспользоваться происходившими тогда в Персии беспокойствами и предпринять поход в пограничные провинции сего государства. Он открыл намерение своей императрице в покоях, где, кроме нее и князя Меншикова, никого не было. В продолжительном и тайном разговоре государь часто повторял: „В Персию пойдем!“»
В заключение разговора государь повторил: «Об этом, кроме нас троих, еще никто не знает. И вам приказываю содержать это до поры до времени в строжайшей тайне и никому не сказывать».
Так в глубоком секрете готовилось важнейшее дело.
Коварный Бахус
За два дня до торжества Ништадтского мира, 20 октября 1721 года, Сенат и Синод решили просить государя от имени всего народа принять титул «Отца Отечества, Императора Всероссийского Петра Великого за силу, богатство, просвещение, распространение владений Российских, и за милость его и отеческие попечения о народе своем, который чрез единое токмо его руковождение, в замечательную славу у всего света приведен».
С этим проектом к государю был отправлен Меншиков. Государь неожиданно заупрямился:
— Сие нескромно! Коли я чего доброго делал, так это токмо волей Господа Бога.
Тогда Меншиков призвал себе на помощь отцов духовных, архиепископов новгородского Феодосия и псковского Феофана. Как утверждал летописец, его величество «высоких титлов принять долго отрекался и многими явленными резонами от того уклоняться изволил. Однако же по неотступным прошениям их склонился на то».
В тот же вечер Меншиков в своем дворце дал по сему торжественному поводу пышный обед, на котором более других веселился виновник торжества — государь и отец Отечества.
Сам же светлейший, забыв солидный возраст — ему исполнилось сорок восемь, — гулял с молодой прытью. И как с русским человеком часто бывает, сил не рассчитал и упился до бесчувствия.
Слуги бережно отнесли своего властелина в спальню, раздели, в постельку пуховую уложили.
Пробуждение Меншикова было страшным.
Измена
Светлейший почивал беспокойно. Снился ему почему-то давно усопший Иоанн Васильевич. Изрыгая страшные ругательства, грозный царь вцепился крючковатыми перстами в выю Меншикова, тряс его и орал в лицо: «Вор! Изменник! Выблядок крысиный!»
Светлейший, пробуждаясь, с трудом приоткрыл припухшие веки. И сразу же задохнулся ужасом. Над ним нависло круглое, искаженное сумасшедшей злобой, с топорщащейся щеткой смолянистых усов лицо Петра Алексеевича.
«Поди, и этот кот усатый пригрезился!» — зашевелилась в свинцовой голове облегчающая мысль. Надо было перекреститься, чтоб отогнать гнусное видение, да не было силы поднять руку.
— Убью вонючего шакала! На дыбу нынче же пошлю! На рудники отправлю шпиона! — неслось в лицо светлейшему.
Светлейший наконец широко открыл глаза. Перед ним и впрямь стоял государь. Он ухватил светлейшего за ночную рубаху, дернул так, что лишь кружева полетели.
Хмель вылетел из головы, как из гумна испуганные воробьи. Меншиков сел на край постели, широко расставив круглые розовые колени. Жалобно простонал:
— За что, ваше императорское величество?
Отец Отечества стал обеими руками с размаху бить по лицу светлейшего, отчего у того голова болталась из стороны в сторону, как колокольный пестик. Утомившись, сквозь стиснутые зубы прошипел:
— Что, гнида, про наш поход в Персию проболтался? Ух, рвань кабацкая…
Меншиков, как всякий царедворец, ведавший за собой множество грехов, сразу воспрянул духом. Глядя прямо в лицо государя, укоризненно молвил:
— Мин херц, перестань драться! Чтоб гореть мне на вечном жупеле огня да чтоб мне сей миг обратиться в прах навозный — ни единого слова никому не сказывал.
— Целуй в том святое распятие!
Светлейший поймал трясущейся рукой золотой крест с яхонтами и изумрудами, поднес к устам:
— Чтоб не видать мне второго пришествия! А что? Неужто про наши замыслы кто проведал?
— На базаре людишки Девиера двух мужиков отловили. Те промеж собою судачили: «Государь большую войску готовит, скоро на Персию пойдем!»
Меншиков покачал головой:
— Невероятно! Мин херц, мужиков пытать следует, кто им шепнул сии воровские речи.
— Кнуты об их задницы измочалили, а они твердят: «Кто-то болтнул на базаре, а кто — не упомним».
Меншиков сидел, выпучив глаза и тяжело переваривая новость, жалобно простонал:
— Мин херц, горит все в утробе моей. — Гаркнул: — Педрила, черт полосатый, тащи лекарство!
В спальню вкатился звероподобный, заросший до плеч свалявшимся волосом, обильный в чреве домашний дьякон по прозвищу Педрила. С поклоном протянул старинный серебряный ковш государю. Тот с наслаждением попил, потом пальцами выловил со дна огурец, стал хрустко жевать его.
Теперь к ковшу жадно припал светлейший. Роняя крупные капли на богатырскую волосатую грудь и обрывки кружев, жадно осушил его. Вытер ладонью уста, облегченно вздохнул:
— Педрила, скажи, чтоб сей миг на стол накрыли: государь нас своей кумпанией почтил.
Таинственный враг
Государь и светлейший князь сидели друг против друга за трапезой. Они пили хлебную водку, с аппетитом закусывая квашеной капустой, солеными крепкими груздями, заливной осетриной с дрожавшим на тарелке желе и нежной малосольной зернистой икрой — сама во рту тает.
Малость насытившись, принялись с жаром обсуждать: кто мог подслушать беседу?
— Ведь коли тайность сия дойдет до шаха персидского, то он меры необходимые примет и нас опасности великие поджидают, — вздыхал Петр. — Досада горчайшая!
— А еще: с кого шкуру спускать следует, кто подслушал наши речи тайные?
В трапезный зал, гремя шашкой, влетел Девиер. Он скинул треуголку, возложил ее на согнутую в локте руку и расшаркался:
— Простите бесцеремонность, да вы, ваше императорское величество, сами приказали докладывать без промедления все новости.
— О, никак злодея уловил? — обрадовался Петр. — Кто же набрался наглости шпионить за мной?
Девиер изобразил скорбную мину:
— Шпиона схватить пока не удалось. Но, как вы мудро распорядились, ваше императорское величество, мои люди переоделись в партикулярное платье и отловили тех, кто врал, будто мы пойдем на Персию. Взяли старика сто рожа с позументной фабрики купца Малюшина, двух матросов в гавани, плотника с верфи, которая на левом берегу Фонтанки, двух баб — мать и дочь, на Выборгской стороне свой домишко имеют, мальчишку — разносчика сбитня с Невского проспекта…
Петр изумленно округлил глаза:
