— Ее по-прежнему бьет супруг, принц Вюртембергский? — спросил Штелин. — О сих истязаниях ведает, кажется, вся Европа.
— Нет, дикарь сей дал когда-то мне слово не трогать жену. И сам не трогает. Теперь избивает женщину его денщик. Что за жестокие нравы!
Штелин опустил книги и бумаги на инкрустированный столик, печально покачал головой:
— Увы, в нашей истории дикость вполне обычна — во все века.
Екатерина вопросительно посмотрела на Штелина:
— Это вы о Гамильтон? Да, необузданность чувств всегда ведет к несчастью.
По лицу Дашковой пробежала легкая улыбка, а Штелин, взяв в руки увесистый том в кожаном переплете, начал рассказывать:
— Это указы Петра Великого, изданные в тридцать девятом году дочерью его императрицей Елизаветой. Четвертого ноября семьсот пятнадцатого года Петр подписал указ «О гошпиталях». Но точнее было бы назвать его «О приютах для зазорных детей», то есть незаконнорожденных. Здесь государь показал свое истинное величие. До него к зазорным детям и их несчастным матерям отношение было ужасным. Чтобы не навлекать на себя беды, матери подбрасывали прижитых детей в чужие семьи, где те, не успев вырасти, делались рабами. Или — еще хуже! — малютки безжалостно вытравлялись из чрева, а коли родились, то нередко умерщвлялись — страшно подумать! — самими родителями.
И вот Петр указывает: «Зазорных младенцев в непристойные места не отметывать, а приносить в гошпитали и класть тайно в окно». И далее: коли кто умертвит такого младенца, то «оные за такие злодейственные дела сами казнены будут смертию». И позаботился государь о кормовых деньгах тем младенцам и приставленным к ним нянькам.
Государыня спустила на пол собачку и спросила:
— Обаче, каким образом рассказанное вами имеет отношение к Петру?
— Самое непосредственное, ваше императорское величество. Сейчас вы это поймете. Петр хотя делил свое внимание среди многих женских персон…
— Их имена известны истории, — вставила слово Дашкова. — Это Анна Монс, Матрена Балк, Анна Крамер, княгиня Кантемир, Авдотья Чернышева (заразившая государя дурной болезнью) и многие другие.
— И хотя первая страсть к леди Гамильтон, понятно, прошла, но все же в сердце государя еще хранились остатки нежности к той, которую он первой на Руси сделал камер-фрейлиной. И он продолжал дарить свои ласки первой красавице Петербурга.
Но и Иван Орлов, любовник многих придворных дам, в открытую заезжал к Гамильтон, уединялся с нею.
Суровый меч петровского правосудия уже повис над любовниками.
Убийство
Какое женское сердце, даже если оно принадлежит императрице, не замрет в волнении при рассказе о любовных приключениях! Вот и сидели, боясь пропустить хоть слово, наши милые дамы.
Штелин приказал принести ему чай с бисквитами и продолжал:
— Многие дамы, которым дарил ласки Орлов, негодовали на него и ревновали к Гамильтон. Да и поклонники самой леди, среди которых были пажи, царевы денщики, камер-юнкеры, были не прочь рассорить сию возлюбленную пару. Тут Орлову шепнули, что у Гамильтон от некоего Родиона Кошелева, денщика, якобы был ребенок, которого она умертвила и подбросила-де к фонтану Летнего сада.
— А что, детский трупик там и впрямь находили? — изумилась Дашкова.
— Екатерина Романовна, в том-то и дело, что за месяц до оных сплетен младенец был обнаружен задавленный шнурком, коий во дворце служил для поднятия штор.
Императрица с некоторым ужасом перекрестилась:
— Страсть какая! Умертвить собственное дитя…
— Орлов бросился допрашивать возлюбленную. Я нынче нарочно выписал из пыточного дела содержание ихнего разговора. Послушайте, что показывал Орлов: «Я спросил ее: „Как это на тебя говорят, что ты родила и убила ребенка?“ Та стала клясться и плакать: „Разве я тебе не сказала бы, коли забрюхатила? Ведаешь ты и сам, какая я охотница до робят, и, любя тебя, в тайне содержала бы и растила дите. Носила в чреве дважды, да они, робята, сами по себе мертвыми выкинулись. Твои, Ванюша, кровными были. А напраслину говорят на меня потому, что все завидуют и никто меня не любит“». Орлов показал, что он словам Гамильтон не поверил, ибо, «напротив, подозревал и случаи к тому являлись, что у нее было очень много любовников сразу и по сей причине робят не должно быть».
— Ну, это заблуждение Орлова, — заметила Дашкова. — Большое число возлюбленных вовсе не помеха для беременности.
— Томимая печальными предчувствиями, Гамильтон встретила новый, тысяча семьсот восемнадцатый год. Тягостное впечатление на нее произвело предсказание петербургского календаря: «В новом году случится много необыкновенного, и нехорошего больше, чем хорошего».
А тут еще возле строящейся на северной стороне Черной речки каменной церкви во имя святого Лазаря какой-то юродивый, завидя леди Гамильтон, стал биться в истерике, выкрикивая: «Смерть к тебе, барыня, идет! Зрю, уже над твоей главой косу острую занесла!»
И действительно, нехорошее уже скоро случилось.
А началось все как бы из ничего, по воле случая.
Встряски
Глаза императрицы и Дашковой горели любопытством, а Штелин, все больше впадая в азарт и даже несколько жестикулируя, продолжал:
— С началом года весь двор вслед за государем прибыл в Москву. Петр Алексеевич самолично вел розыск по делу об измене своего сына. Допрашивались первая жена царевича, сестры Петра, десятки вельмож, духовные лица.
Преобразователь был крут: пытки, слезы, кровь, самооговоры, оговоры непричастных к делу — все это было.
Палачи выбивались из сил: кнуты мочалились, топоры иступились, застенки шатались, встряски и подъемы шли безостановочно, днем и ночью. Каждый боялся быть напрасно обвиненным.
…Чай стыл перед рассказчиком. Но он, одушевленный необыкновенным вниманием императрицы и Дашковой, с увлечением продолжал:
— Орлов прознал об одном тайном сходбище, разведал о людях, на сходбище присутствовавших, и вечером, же лая выслужиться, подал государю донос. Государь поло жил донос в сюртучный карман, а тот завалился за под кладку.
Проснувшись на другое утро, государь полез в сюртук: «Где донос? Нет его! Ах, меня раздевал Орлов Ванька, он и решил выкрасть свою же обстоятельную записку! Сыскать злодея и предоставить — срочно!»
Рассыпались гонцы по всей Москве, но найти не умеют. Гнев государя достиг высших пределов: «Бежал, изменник! По всем дорогам выслать гонцов, выловить аспида ядоточащего!»
Страх
Выпив рюмку мятного ликера, Штелин продолжал:
— Орлов тем временем, ничего не подозревая, всю ночь пользовался ласками одной замоскворецкой вдовы-купчихи. Едва он оказался на улице, его схватили, связали, привезли в Преображенский дворец и ввели к государю. Тот, ни слова не говоря, повалил денщика и стал бить.
