* * *
В оставленной на попечение бояр России за эти полтора года произошло немало важных событий.
Царевны Софья и Марфа, властолюбивые более, нежели умные, мутили народ, как могли. Действовали они через главных заводил мятежа — стрельцов Чубарова полка Борьку Проскурякова и Ваську Тума.
Распустили слух: Петр-де в неметчине умер и царство осталось ныне свободным.
Сказать правду, Петр, едва ли не каждодневно присылавший письма, а порою и не одно, вдруг замолк. Даже верные бояре обеспокоились, не смекнув, что письма сии должны были задержаться по причине весенней распутицы.
Дурная весть, усилиями царевен, моментально разнеслась по Москве, достигла крайних пределов государства.
Ромодановский и Шеин, не жалевшие плетей и не забывавшие пользоваться раскаленными щипцами, крушившие ребра, первоисточника так и не доискались. Зато стало доподлинно известно, что другую ложь распустили из хором Марфы: «Бояре желают умертвить царевича, и если стрельцы не вступятся, то беда свершится».
Стрельцы призыва только и ждали: на Петра они держали многие обиды, и не все напрасные. Людей тот мало ценил, особенно если они морскими навыками не владели.
Число мятежников из четырех стрелецких полков составилось две тысячи двести — внушительное количество, тем более что все они были хорошо вооружены.
И еще много чего любопытного и тревожного случилось, но все закончилось битвой под стенами Воскресенского монастыря в июне 1698 года. Мятежники были разбиты.
Перепугавшиеся было бояре-правители вздохнули облегченно и давали Шеину указание письменное: «Начальных воров, бывших по полкам выборными, расспросить накрепко, с пыткою: кто из стрельцов первые к бунту заводчики и к ним пристальцы? Собою ли они такое воровство всчали или по чьему научению?.. И расспросив, казнить их смертию…»
Розыски начались, кровь полилась — рекой.
Измятое ложе
Ожидая прибытия Петра, Москва трепетала.
Но не успел еще слух о его прибытии распространиться по городу, как, забросив все дела важнейшие, государственные, Петр, подбадривая скакуна шпорами, полетел к возлюбленной в Немецкую слободу.
Анхен уже и не чаяла видеть государя в своих объятиях. За все долгое отсутствие он не написал ей ни строки. И она горько вздохнула, да не однажды:
— Бросил меня Питер, не хватило у меня хитрости приковать к себе! А ведь и русской царицей я могла стать. О мой Бог, сколь скорблю о счастье упущенном.
* * *
В августовском саду налились тяжелой зрелостью плоды. Сладостно пахло скошенной травой. Молодые птенцы начинали вылетать из гнезд.
В чистеньком домике Анны Монс с полотняными ковриками на полу и геранью в горшках на подоконниках был гость желанный — высокий, с узкими бедрами и жилистыми, но нежными руками польский посланник Кенигсек.
— Ах, как буду, очаровательная звезда моя, сладостная Анхен, скучать до следующей встречи с вами! — говорил Кенигсек, натягивая на себя белые шелковые рейтузы. — Ваша душа прекрасна, а тело — восхитительно. Поверьте мне…
Вдруг Кенигсек осекся, лицо его стало белее мела. Он невнятно промычал, ткнув рукой в окно:
— Невероятно, но это — Петр… Это ужасно!
Анна, убиравшая измятую любовными играми постель, взглянула в окно и ахнула. По песчаной дорожке прямой, словно проглотил аршин, шел государь.
— Аллес капут! — воскликнула Анна. — Мы пропали. Царь, черт его подери, сюда идет. Откуда он взялся?
Кенигсек лихорадочно пытался напялить туфли, да перепутал правый с левым. Он моментально взмок от страха, мысли его помутились. Он взвыл:
— Оторвет голову мою, ревнивец! О доннер веттер…
Вдруг Анна вздохнула:
— Виллим, умница, остановил Петра. Задерживает его разговором, знает, что вы у меня в гостях! Идите скорее сюда, в заднюю дверь. Через огород, бегом. В углу, возле старой яблони, доска приподнимается. Прощайте!
* * *
Едва посол выскочил из дома, как в него вошел Петр. Он загорел, пропылился, и весь облик его стал каким-то мужественным. Былая юношеская резвость сменилась некоторой степенной важностью.
Петр захлопнул за собой дверь, порывисто обнял Анну:
— Как я скучал без тебя, Аннушка! Каждый день думал о тебе. Теперь твердо решил: свою супругу Авдотью Федоровну в монастырь заточу. Пусть лбом пол долбит, грехи мои замаливает. А мне еще, — он коротко хохотнул, — ой сколько грешить предстоит! Вот и сейчас… Желанная, дай к персям твоим прильнуть! Тебя жажду…
Анна схватила руку государя:
— Ах, исстрадалась без тебя, мое солнце, жизнь оживляющее. Тебя не было, и мир померк для меня… Герр Питер, я сохла в разлуке, как герань, кою влаги лишили!
Вдыхая запах дорожной пыли и пота, целовала и целовала его, не веря своей радости: «Присох ко мне Петр, взойду на российский трон царицей!»
И они повалились в тяжко заскрипевшую и еще не успевшую остыть постель.
* * *
Когда, утомленный дальней дорогой и любовью, Петр отдыхал в объятиях Анны, он похвалил ее брата:
— Толковый мальчишка! На моих глазах вырос, не оставлю его своими заботами, сделаю государственным мужем.
Анна благодарно прижалась к груди Петра.
Тонкий лед
Пылкая любовь порой кончается столь же неожиданно, как и возникла.
Пока Петр выламывал хребет России под западный камзол, пока обагрял брусчатку Красной площади кровью стрельцов и разных людишек — разбойных, а больше безвинных, — пока в сельце Преображенском и Разбойном приказе подвешивал несчастных на крюки за ребра, он не забывал Кукуй-городок. Кукуйцы встречали герра Питера радушно: умные беседы, хозяйственные советы, а еще танцы, выпивки, хорошенькие женские лица, жаркие объятия Анны — все это веселило душу, уставшую от перестройки государства.
— Тебе, Аннушка, единственной я верю без оглядки, всю натуру свою распахиваю, — доверительно говорил царь девице Монс.
* * *
Не ведал Петр того, о чем давно шушукались за его спиной: Анна была блудлива, мало кому из ухажеров в ласках отказывала.
Меншиков как-то случайно застал ее в беседке, в одиночестве задумчиво глядевшую в голубое небо. Решительный в любви, светлейший князь тут же, возле резных перил, шанса своего не упустил.
С Кенигсеком и вовсе Анхен крепко спуталась.
Государь об этом узнал нечаянно. Вскоре после виктории над шведами под Нотебургом Кенигсек по пьяному делу и неосторожности свалился в глубокий ручей, ушел под лед. При утопленнике нашли тугую пачку писем, а с раздувшейся груди Петр снял большой медальон. Письма положили возле огня просушиться, ибо выяснить следовало: не содержат ли тайн государственных?
