Тут, от быстрого движения руки, чернила брызнули на бумагу.
Посол чертыхнулся, присыпал кляксы песком, смахнул его и продолжал писать о тех унижениях, кои он претерпел вчера по причине своего исключительно доброго сердца: «Царь и Меншиков напали на меня с самыми жестокими словами и вытолкнули не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь… Я не прошу о мести, но я слезно и всенижайше умоляю Ваше Королевское Величество как о величайшей милости уволить меня, чем скорее, тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министров одинаково неприятна и отвратительна…»
* * *
Через пять дней, узнав за верное, что «посольские магнаты» пишут Карлу донос о скандале, Кейзерлинг вновь торопливо заскрипел пером, не доверяя скромности своего секретаря, напрягая фантазию, приводил якобы упущенные прежде обстоятельства и подробности: «Князь Меншиков начал грубить мне непристойными словами, вследствие чего Его Императорское Величество в негодовании удалился, тогда как я только возразил, что благородный человек не упрекнет меня в бесчестном поступке и тем менее никогда не докажет того; но, когда князь Меншиков не переставал обращаться со мною с насмешкой и презрением и даже подвигался все ближе и ближе ко мне, я, зная его всему миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, чтобы, по московскому обычаю, ударом „под ножку“ не сбил меня с ног — искусством сим он упражнялся, когда разносил по улицам лепешки на постном масле и когда впоследствии был конюхом. Я вытянутой рукой хотел отстранить его, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить, и не считаю доблестным человеком того, кто осмелится меня позорить…
Свидетелем этого происшествия был бригадир фон Нетельгорст, состоящий на польской коронной службе; он всенижайше прилагает тут свое письменное свидетельство и готов во всякое время присягнуть в справедливости слов, полностью меня оправдывающих.
Статс-секретарь тайный советник Шафиров на днях признался в возмутительности всего происшедшего датскому королевскому послу.
Князь Меншиков собственно вытолкнул из комнаты и вдоль лестницы при мне находящихся лакея и пажа (прочая прислуга отправилась домой с экипажем). Потом, вернувшись, спросил меня, зачем я хочу с ним ссориться?
На что я отвечал, что я не начинал ссору и никогда не начну ее, но не позволю никому на свете оскорблять меня. Тогда он сказал, что если я не считаю его благородным человеком, то и он меня таковым не считает, что как я первый позволил себе его толкнуть, то и он может меня толкать, что действительно он тут же и исполнил, ударив меня кулаком в грудь и желая вывернуть мне руку; но я успел дать ему затрещину и выругал его особливым словом…
Я отвечал, что сам ничего не затеваю и драться не могу, потому что у меня отняли шпагу, но что если я не получу желаемого удовлетворения от Его Царского Величества, то готов во всяком другом месте драться с князем Меншиковым.
Тогда царь с угрозой, что сам будет драться со мной, обнажил свою шпагу в одно время с князем Меншиковым; в эту минуту те, которые уж меня держали за руки, вытолкнули меня из дверей, и я совершенно один попал в руки мучителей, или лейб-гвардейцев князя Меншикова; они меня низвергли с трех больших ступеней и, мало того, проводили толчками через весь двор, где я нашел своего лакея одного (паж поехал за экипажем).
Ваше Королевское Величество, обладая столь светлым умом, рассудите сами по нижеизложенным обстоятельствам, что не я, а князь Меншиков затеял ссору, ибо по первому пункту я не имел ни злобы, ни малейшего неудовольствия против него; доказательством тому могут служить все мои всенижайшие донесения, в коих до сих пор я не только не упоминал об его ежедневных глупостях, но скорее писал о нем только все хорошее. По второму пункту, ясно как Божий день, что он начал оскорблять меня непристойными словами».
Всячески себя обеляя, посол немало сочинил тут, особенно про свой отважный нрав.
История смешная, конечно! Но она нам любопытна, ибо Кейзерлинг в нашем повествовании лицо не последнее и еще появится вновь.
Новобрачные покойники
Государь проклинал неверную любовницу, но никто не мог или не умел занять место Анны в его сердце. Он послал ей несколько писем, но внезапно получил такой отпор, что крепко в чувствах задет был, а надежда на примирение сделалась призрачной.
Наконец в 1711 году Анна была освобождена от ареста.
Кейзерлинг, мусоля ее лицо поцелуями, нежно говорил:
— Моя любовь, нам следует немедля заключить брак…
И в этой срочности была необходимость суровая — Кейзерлинг опасно заболел.
Петр еще ничего не знал о победе своего счастливого соперника. Бракосочетание было тайным. Но два человека облегченно вздохнули, когда им донесли о случившемся. Читатель догадался, кто это?
Это были Меншиков и Екатерина.
За всю свою беспутную жизнь Петр ни разу не был столь сильно влюблен, как в Монс. Душу его все годы разлуки раздирала жестокая ревность. Порой, оставшись наедине с собственными думами, Петр мечтал: «Ax, коли бы Аннушка пришла ко мне, попросила прощения за все свое беспутство, то… облился бы слезами радости, прижал бы к сердцу своему: Господи, как томлюсь по ней, по единственно желанной!»
Немец Хельбиг, живший в Москве, так вспоминал о тех событиях: «Меншиков и Катерина рисковали потерять все, если бы красавица Монс уступила страсти государя. Меншиков употребил весь свой ум, чтобы воспрепятствовать этому сближению. Пылкая страсть властелина могла бы победить интриги Меншикова, если бы твердость Анны не помогла бы желаниям светлейшего и Екатерины. Если Екатерина при посредственных своих достоинствах сумела возвыситься до звания русской императрицы, то Анна Монс со своими куда более превосходными качествами гораздо скорее достигла бы этой великой цели. Но она предпочла истинную свободу и любовь…»
* * *
Меншиков, прознав от кого-то из своих клевретов о тайном браке, понесся во дворец к Петру. Тот уединился в своем кабинете и занимался с картами Петербурга.
Меншиков, напустив на себя возмущенный вид, проговорил:
— Мин херц, вот уж сущая истина: чем ты больше печешься о какой-либо персоне, тем паче неблагодарностью черной она, персона, тебе платит.
Петр, с неохотой отрывая взгляд от карт, лениво спросил:
— Ты, светлейший, об чем?
— Сказать, государь, и то срамно, язык не поворачивается: не ты ли по великой своей милости благодетельствовал обезьяну сластолюбивую, макаку развратную, алчную до корысти, дуру необразованную?..
Петр, начиная догадываться, о ком пойдет речь, уже с полным вниманием повернулся к Меншикову:
— Дело говори, не тяни!
— Монсиха с фон Кейзерлингом в немецкой кирхе при закрытых дверях обвенчались, а теперь в доме, тобою же построенном, блудом утешаются. Не веришь? Можем сгонять в Первопрестольную.
