Изящество слога
Какую ночь подряд светлейший не мог сомкнуть глаз: подметное письмо его тяготило нещадно. Он ведал, что против него много ропота в народе, но приписывал все злоязычию дураков и проискам противной партии. Были и бунтовские против него письма, но в них почти в одних и тех же выражениях и словах повторялось, что он заставил императрицу нарушить закон престолонаследия. Царапали людишки малограмотные, в делах дворцовых несведущие.
Теперь же все было иначе, и Меншиков, вновь придя к императрице, рассуждал:
— Слог, слог-то каков! Ну что тебе Авраамий Палицын или сам Стефан Яворский. И знает, душегуб, многое тайное…
Екатерина горько усмехнулась:
— Это что, хочешь меня ядом извести? Меншиков возмутился:
— Нет, сие как раз поклеп, жаждут нас с тобой раз ладить. Вор где-то рядом находится, и на сем противном сочинении он не остановится, за каждым шагом следить станет. — Сжал кулаки, унизанные бриллиантами. — Нет врага у меня худшего…
Перекрестился, горько вздохнул, выпил чарку померанцевой и закусил кулебякой с семгой.
* * *
Уже какой день верный человек светлейшего, бывший государев денщик Иван Трубецкой, обходил приказы, коллегии, канцелярии, Сенат, проглядывал все, что было написано пером. Искал сходную бумагу, почерк, чернила.
Бумага подметного письма была редкая, дорогая — китайская, белая, с мелкой сеткой верже. Почерк — аккуратный, четкий полуустав округлой формы, каким мало кто умел писать, — буква к буковке.
Трубецкой уже третью неделю каждый вечер докладывал:
— Никто, светлейший, письма такой руки и бумаги в глаза не видел! А уж нынче работа всех писцов и дьяков известна. Лейтенант Божко всех перешерстил. Бояр тоже удалось проглядеть почерк руки, врагов наших — герцога Голштинского, Девиера, Голицына, — нет схожести…
Меншиков строго вскидывал очи:
— Ищи! А то с самого взыщу — небо с овчинку по кажется.
Наглость
А тем временем в базарный день на Морском рынке новая воровская эпистола обнаружилась. Прежде чем стража подметное письмо арестовала, многие, видать, с ее бунтовским содержанием познакомились — весьма зачитана была, края от пальцев залоснились.
Но бумага и почерк были теми же, а Меншикова уже прямо «похитителем самодержного скипетра» называли, упоминали о его войне с Сенатом, который «отвергает гнусный, полный пагубы и разорения для России деспотизм князя-пирожника».
Было и бесстыдное посягательство на величие государыни.
Сочинитель красочно сравнил «мариенбургскую пленницу» с растением вьющимся, которое «обвивалось вокруг могучего ствола. Но коль скоро великан-дуб пал, то и продажная блудница вновь вернулась к своему ничтожеству прежнему».
На этот раз схватили девять людишек и бросили на пытки в застенок.
Стало ясно: наглость такая возможна лишь потому, что у противников власти заговор уже созрел.
Наживка
Меншиков, полный тревоги, решил малость развеяться.
С полгода назад он уговорил государыню принять в число камер-фрейлин молодую свою наложницу Анну Зонеберг.
Это была веселая разбитная девица, ни на мгновение не погружавшаяся в печальные мысли, скользившая по жизни, как солнечный луч по водной глади. И притом она была необычно начитанна, кроме русского и немецкого языков, владела французским.
Встречаясь с Анной, Меншиков наслаждался и любовью, и покоем. Как ни с кем другим, именно с этой красавицей, лежа под шелковым балдахином, был откровенен.
На этот раз обоими было выпито много вина, ласки девицы казались особенно жаркими.
Меншиков нежно гладил округлое бедро возлюбленной:
— Ах, сколь восхитительно тело твое, Анна!
Целуя его грудь, девица в ответ проворковала:
— Ты, любимый, мой дуб могучий, а я тонкий плющ, вьющийся вокруг тебя!
Меншикова как жаром обдало, в голове пронеслось: «Откуда Анна может знать, что в подметном письме написано?»
Однако он сдержал порыв чувств, лениво потянулся и сказал:
— Пора уезжать, дела важные ждут…
Она обвила его руками:
— Побудь со мной, поговори хоть малость, так соскучилась о тебе. Что с императрицей, как здравие ее? Деньги на флот Балтийский нашли? А подлого вора, что письма позорные сочиняет, схватили?
— Да, сегодня на дыбе, как ребра клещами потащили, так сразу признался один канцелярист, говорит: «Оба подметных письма аз начертал». В базарный день вешать на Морском рынке будем, а тех, кто стоял и слушал, приговорили к кнуту, обрезанию языка, клеймению и вечной ссылке.
Анна вся аж расцвела:
— Так им, подлым, и надо! А я рада за тебя, Александр Данилович. Я тебе верна и очень скучаю одна…
Меншиков вдруг вспомнил о жадности возлюбленной к драгоценностям. Ему пришла хитрая мысль. Малость подумав, он притворно-добродушно улыбнулся:
— Твою верность вознагражу. После смерти Петра у меня осталась его большая шкатулка с яхонтами и бриллиантами. Выходи нынче же, как государыня спать уляжется, к задним воротам в десять вечера. Мои слуги тебя тайно переправят ко мне во дворец. Выберешь из шкатулки все, что по вкусу придется.
— Какой ты щедрый! Всегда, всегда любить стану только тебя. — И поцеловала в губы.
Меншиков тайком, как и пришел, покинул дальнюю часть дворца. За углом его ждала карета. Он приказал:
— Неситесь на Мойку, к Трубецкому!
Стратегия
Трубецкой, человек ловкий и хитрый, одобрил Меншикова:
— Ты, Александр Данилович, очень каверзно насчет шкатулки придумал. Вымани девицу из дворца, а мои ребята у нее обыщут тщательно. Может, и нагребут чего…
— А я тем временем допрошу сию гризетку. Не с извратом ли она? Ведь я с ней откровенен был, как ни с кем. Она, скорпия лукавая, всегда меня выпытывала, слушала внимательно. — Вздохнул. — И все ж не верится: она вельми искренне любит меня, смотрит на меня пылающим взором.
— Ведь по твоей, светлейший, протекции Анна попала во фрейлины?
— В том-то и кручина! Случись, что девица интриговала и шпионила, каким я окажусь пред Екатериной? Она сдуру может от меня отшатнуться, вот врагам радость доставлю!
Трубецкой согласился:
— Курьезная история! Ждать, впрочем, недолго оста лось. Давай, Александр Данилович, выпьем да покумекаем, что к чему. Коли девица окажется невиновной, ты и впрямь ей бриллианты дарить будешь из петровской шкатулки?
Меншиков усмехнулся:
