— У меня нет никакой шкатулки, от Петра доставшейся! Да она смекнет сразу обо всем, как шлепом канатным по заднице отхожу да прикажу, чтобы императрице-матушке не проболталась о наших разговорах.
— Ну, болтать о том ей самой резона нет.
* * *
Ровно в десять вечера Анна тихой тенью проскользнула мимо дворцовой стражи, загородив лицо платком, и нырнула в поджидавшую карету.
В это время Трубецкой со своими адъютантами начал ворошить вещички девицы.
Начался последний, самый страшный эпизод из светской жизни фрейлины.
Сладкие грезы
Девица, едва влезла в карету, к своему удивлению, увидала светлейшего. Тот без дальних разговоров решительно заявил:
— Я все про тебя, Анна, знаю! Ты шпионила и сочиняла подметные письма. Для кого воровство делала?
Анна стала плакать, божиться, клясться:
— Такой поклеп не в силах я снести! Александр Данилович, только ты мне люб. Твоя напраслина меня кручинит. Коли столь скверно обо мне мыслишь, так лучше мне не жить. Останови карету, я с горя в хладные воды Невы брошусь. Прощай навеки, любимый!
Меншиков заколебался. Он уже без прежней уверенности спросил:
— А почему ты назвала меня дубом, а себя плющом тонким? Ведь таковые слова и в подметном письме есть, а письма ты знать не могла. Так?
Анна рассмеялась.
— Нет, не так. — Она погладила щеку Меншикова. — Какой ты у меня глупый, хоть и очень красивый. Это волшебные строки из сонетов знатного старинного поэта Франции Пьера де Ронсара. Их многие знают. Не я одна. А ты, любезный мой, разве их не ведаешь?
Женщины — великолепные актрисы. Меншиков поверил. Он чмокнул девицу в губы, пробормотал:
— Не сердись, моя чудесная!
Бегство
Далее началось самое забавное. Высадив девицу у бокового прохода во дворец, Меншиков направился вдоль набережной Невы, на условленное с Трубецким место.
Ждать долго не пришлось. Вскоре за окошком кареты раздалось конское ржание, приглушенные голоса.
Спешившись, Трубецкой влез в темную карету. Весело проговорил:
— Фонарь зажечь надо! Хочу на твое личико, Анна, посмотреть, как ты крутиться сейчас станешь.
Фонарь зажгли.
Трубецкой ахнул:
— Где девица?
Меншиков невозмутимо ответил:
— Зачем она тебе? Анна невиновна, так я ее отпустил.
Трубецкой начал дико хохотать и кататься по кожаному сиденью.
— И-хо-хо, «невиновна»! А это что? — Он влез в не большой баульчик, протянул светлейшему бумаги. — Вот черновики двух первых подметных писем и чистовое третье. Написала его, но, видать, передать по назначению не успела. И шесть тысяч рублев, что вместе с письмами в тайном ящичке секретера лежали, да я его легко углядел и вскрыл.
Ошарашенный Меншиков изумился:
— И впрямь, бумага-то китайская, та самая! И начертано искусно, как на воровских эпистолах. — С печалью проговорил: — Ах, стерва, меня чернила, «пирожником» именовала… А еще в вечной любви клялась. До чего ж женское семя коварное, ничего святого нет.
Трубецкой озабоченно сказал:
— Поскачу ее ловить. Может, у себя в комнатах сдуру задержалась?
* * *
Трубецкой заблуждался: Анна бежала из дворца, даже не заглянув к себе. Однако уже через час ее схватили караульные Аничкова моста.
Похороны
В эту ночь Меншиков глаз почти не сомкнул. Поначалу он сызнова допрашивал Анну. Он совал ей в лицо письма, обличал. Но все напрасно — на женский ум такие доводы не действуют. У женщин мышление особое.
Меншиков с яростью тряс девицу за плечи:
— Откуда в тебе столь лживое окаянство? Признавайся, гидра ядоточивая!
Та выпучивала светлые глаза и фыркала:
— Фу, сие все поклеп! Ничего не писала, ничего не ведаю…
Трубецкой уже отправил на Лазаревское кладбище четырех гвардейцев, которых возглавлял бравый капитан-семеновец Сергей Богатырев. Когда подъехала карета с жертвой, на левом берегу Черной речки возле кладбищенской ограды темнела глубокая яма.
Трубецкой сделал последнюю попытку узнать правду:
— Где, Анна, ты взяла шесть тысяч? Не передком же заработала?
Девица уже изрядно трусила, но все еще твердила:
— Я не виновата!
Меншиков брезгливо сказал:
— Засунь, Трубецкой, воровские письма ей в глотку, пусть с ними ждет второго пришествия! И свяжите по рукам и ногам.
…Когда девицу потащили к яме, она неимоверным усилием сумела выплюнуть письма и заголосила:
— Ка-ра-ул! Помогите! Все скажу… Это герцог Голштинский с Девиером грозили мне… чтоб докладывала… и письма тоже для них писала. По две тыщи за каждое… Простите, Христа ради, не буду!
— Бросай! — коротко распорядился Меншиков. Он был оскорблен, как никогда. — «Пирожник»!
— Ай! — вскрикнула девица, стукнувшись о дно могилы.
Трубецкой чертыхнулся, подул на ладонь:
— До крови расцарапала, блудодейка!
— На ее персте, поди, крупный бриллиант! — предположил капитан Богатырев. — Златолюбива, шельма. Ну, все свободные от караула — в казарму!
Эпилог
Еще долго петербуржцы со страхом показывали место возле кладбищенской ограды и приговаривали: «Здесь живьем была похоронена фрейлина. Сказывают, из земли три дня и три ночи шли жалостливые вздохи и стоны, а преображенский гвардеец разгонял любопытных».
Во дворце поначалу недоумевали: куда Анна Зонеберг девалась? В потаенном месте ее спальни были обнаружены золотой браслет, бриллиантовые серьги и еще кое-что, принадлежавшее Екатерине. К грехам девицы прибавился еще один — воровство. А потом такие времена пришли, что стало не до пропавшей фрейлины.
Эпоха была бурной, переходной.
Ночной гость
Государыня Екатерина готовилась отойти ко сну. Вдруг от ужаса у нее между лопаток пробежали мурашки: она явственно услыхала, что кто-то постучал в окно опочивальни, расположенное на высоком третьем этаже. Она замерла, чутко прислушиваясь: не почудилось ли? Стук тут же отчетливо и требовательно повторился.
Государыня хотела крикнуть: «Стража, скорей сюда!» Но любопытство, свойственное всем представительницам женского пола, включая императриц, заставило ее сунуть ноги в легкие сафьяновые башмачки и в одной срачнице — исподней рубахе — с серебряным подсвечником в руке осторожно приблизиться к окну.
