Фаворит
Государев сокольничий Иван Колычев был громадным детиной с гривой белокурых волос, с озорным блеском глаз, весьма любивший различные забавы. Иван был неутомим во время пиров и царских охот, умел зараз съесть жареного поросенка и выпить полведра фряжского вина.
Еще умел Иван ловко играть в шахматы — равных тут ему не было, даже всех иностранных гостей и послов обставлял. Проигрывал он единственному игроку — государю. И поступал разумно: государь не любил шибко умных.
И еще всех обошел Иван в делах амурных. Законы женских теремов суровы. Не то что поцеловать — зреть лицо девицы или женщины из чужого дома — дело невероятное, но сокольничий, поди, знал секрет. Говорили, что сама царица Анна, теперь по воле государя уже скромная черница Дарья, не устояла против его ласк. Да и то: грех сладок, а человек падок.
Из-за этого самого притягновения к блудному греху и начались у Ивана неприятности. Был у него старинный знакомец, тоже большой любитель шахматной игры, Дмитрий Хвостов. Сей муж некогда состоял стольником у государя. Но за годами, а более того, по причине немощей уже третий год находился не у дел.
Развлекаясь игрою и часто бывая в доме Хвостова на Покровке, Иван несколько раз ненароком столкнулся с его дочерью Василисой. Волоокая, с нежным румянцем на ланитах, с русой косой в оглоблю толщиной — ах, неотразима!
Красота эта наповал и с первого раза сразила Ивана. Через комнатную девку Фроську послал Иван Василисе богатое жемчужное ожерелье, а затем и толстый золотой браслет. То и другое отвергнуто не было, но принято с благодарностью.
Иван уговорил Василису открыть ночью окошко, что на высоком втором этаже женской половины не было зарешечено.
Случилось это в первый раз в престольный праздник Зачатия Иоанна Предтечи, что в конце сентября.
Осмелев, молодые начали встречаться чуть не каждую ночь.
Блаженство это вечно продолжаться не могло. Старый Хвостов то ли сам догадался, то ли кто из людишек ему донес, но однажды, перед самым Филипповым постом, он застукал шалунов во время преступления.
Отцовские заботы
Блудники как были в чем матери их родили, пали на колени, молили прощения. Хвостов отходил их по спинам подвернувшимся под руку поленом, но людишек на помощь благоразумно звать не стал.
Решил он дело тихо спустить, втай.
Тяжело отдышавшись, Хвостов молвил:
— Так-то, сокольничий, ты дружбу нашу понимал? За что позором покрыл мои седины?
— Прости…
— «Прости»! Полно языком шлепать! От твоего плюсканья славы мне не прибудет. Ведь ты, сокольничий, уже женат. А куда я свою девку опозоренную дену? — Повернулся к Василисе: — Чести своей, дура, сохранить не умела! — И, снова закипая гневом, топнул сапогом. — Беда моя велика, да и тебя, сокольничий, не пожалею. Государю правду на тебя открою. Справедливость в нем не истлела, взыщет он с тебя, Иван, ой как взыщет!
Сокольничий, приходя в себя и натягивая порты, огрызнулся:
— Проку, Дмитрий Прохорович, мало тебе от ябеды станет. Царь мне ничего не сделает, я в его любимчиках хожу. — Иван старался говорить убедительней, хотя сам не верил своим словам. — А вот Василису в свой гарем заберет, как пить дать заберет.
Девица, закутавшись в одеяло, убежала в соседнюю светлицу. Мужчины замолкли, каждый думая о своем. Наконец сокольничий решительно сказал:
— Дмитрий Прохорович, я набедокурил, я дело и поправлю. Есть у меня жених путевый. Вдовый, но еще в соку, у государя в чести, дом от богатства ломится. Увидит Василису — голову от красоты потеряет. Тяжко тебе, да не кручинься, а меня послушай. — И сокольничий задышал в ухо слова, от которых лицо оскорбленного отца стало малость светлеть.
Долго мужи хитрое предприятие обмозговывали, а потом перешли в трапезную и за могучим дубовым столом завершили дело обильным ужином.
Хвостов выпил водки, несколько оттаял, хмыкнул:
— Василиса девка пригожая, да вбила себе в башку глупость…
Иван, с любопытством слушая, подливал в чарки водку:
— Это ты, Дмитрий Прохорович, об чем?
— Да еще совсем дитем была, а одно твердила: «Желаю-де быть царицей. Вырасту — замуж только за царя пойду!» И плеточкой учил ее, а все то же клусила.
— Ну, теперь-то хоть поумнела?
Хвостов вздохнул:
— Где там! Нет-нет да вякнет: «Точно царицей буду, кроме царевичей, другие женихи мне негожи!» Вот и досиделась уже, перестарок, ведь осьмнадцатый годок пошел. — Сжал кулаки и, вдруг наливаясь кровью и вновь впадая в гнев, выкрикнул: — Да теперь уж дурьих речей ее слухать не стану! И ты, сокольничий, держи свое слово, делай все согласно уговору.
Прощались почти дружески. Иван сдернул с пальца дорогой перстень:
— Возьми, Дмитрий Прохорович, в сладостный дар! И еще тебе англицкого сукна пришлю. Только на меня сердца не держи, Бога ради.
— Пришли, пришли! — согласился Хвостов, рассматривая крупный лал и сажая перстень на толстый указательный палец.
Иван двинулся к окну, желая уйти тем же путем, как пришел.
Хвостов фыркнул:
— Совсем сдурел, сокольничий? Иди в двери. — И повторил: — Ты не обессудь: слово не сдержишь — государю на тебя буду ябедничать.
Гроза
Иван отыскал в соседнем проулке своего холопа. Тот держал под уздцы заседланного коня бурчалой масти. Иван ловко, едва коснувшись стремени, взлетел в легкое седло. Почесал задумчиво курчавую бородку, подумал: «Эх, пагуба какова со мной прилучилася!»
Медленно, придерживая ретивого коня, направился к себе, на Солянку. Почему-то в голову пришли слова Писания: «Приспело время страдания, подобает вам неослабно страдати!» Усмехнулся, вслух произнес:
— Нет, рано мне венец терновый на главу примерять!
Любовь к Василисе, словно острая заноза, вошла в сердце. И вынуть эту занозу Иван был не в силах. Но обстоятельства вынуждали его к этому. Тяжело вздохнул, твердо решил: «Обаче, делать нечего! Завтра пораньше пошлю к Никите Мелентьеву нарочного. Пусть предупредит, что после поздней обедни к нему в гости пожалую! Господи, спаси и помилуй, не оставь меня в моем предприятии!»
Рванул ветер, зашумел в верхушках деревьев. И словно грозное предзнаменование, полнеба осветилось фиолетовою молнией, страшно грохнуло, и уже через минуту-другую началась поздняя осенняя гроза.
О повреждении нравов
Над рекой Неглинной волокся сырой туман. Нудный дождь сбивал листья с берез и осин. В Рождественском монастыре отошла обедня. Прихожане, зябко кутаясь, спешили к родным очагам.
В доме стремянного Мелентьева, стоявшем на высоком берегу, по соседству с монастырем, было просторно, тепло, богато. Стены обиты узорчатым штофом, широкие лавки застланы, на полы мягкие ковры брошены. Вдоль стен — скрыни и сундуки, добром всяким набитые. Дубовый стол с резными ножками умелой рукой изографа расписан благостными картинами из Нового Завета.
