Теперь я поморгала и огляделась. Попутчики большей частью дремали на своих тюках, сгущались сумерки, приправленные клубами паровозного дыма. Шевельнувшись, я заметила, что резкий ледяной ветер, игнорируя одежду, пробирает до костей. Мой провожатый, сидевший скрестив ноги и едва касаясь спиной борта вагона, беззастенчиво изучал меня. Странно, что я раньше не ощутила пристального взгляда!
– Хорошо, – едва слышно прошептал он по-немецки, наклонясь к самому моему уху. – Медитируешь хорошо. Теперь спи.
Не передать, как было приятно получить одобрение такого человека!
Чувство одиночества стало менее беспредельным.
Уже в предгорье на остановке в большом селении мы вышли и незаметно скользнули за домами и дворами в узкое, заросшее густым кустарником ущелье. Пройдя едва заметной тропой сквозь эту длиннющую щель в горном хребте, мы оказались на очередной равнине. За очередным горным выступом внезапно обнаружилось то, чего я никак не могла ожидать: снова рельсы железной дороги! Неприметная узкоколейка начиналась прямо тут, где заканчивалась едва обозначенная в твёрдом грунте колёсная дорога. Более того: за грудой камней оказалась ловко спрятана маленькая дрезина. Гуляка поставил её на рельсы и, легко раскачивая длинный рычаг, заставил платформочку бежать вперёд.
Долго мы так ехали в молчании сухими долинами сквозь предгорья. Покинули мы дорогу, не доехав до её конца. Похоже, она вела к выработкам каких-то полезных ископаемых. Но ископаемые нам не требовались.
Мы пешком двинулись к перевалу. Я почему-то ждала, что за перевалом местность изменится: будет молодая зелень, первоцветы и тёплый, нежный ветер. Однако не только за этим, но и за всеми последующими перевалами ничего не менялось: голые камни, морозные утреники, изнурительный ледяной ветер от рассвета до заката. Лишь на некоторых перевалах – не иначе как для разнообразия – приходилось пробираться через довольно глубокий снег и любоваться на убелённые склоны.
На ночь мой провожатый ставил крошечную палатку. Когда эта палатка впервые появилась из его вещмешка, вечно обвислого и казавшегося полупустым, я наконец догадалась, что он нарочно применяет такой вот хитрый трюк: на самом деле мешок просто огромен и за счёт этого кажется полупустым, даже когда в нём полным-полно всякой всячины.
Тут наши занятия стали регулярными: день мы говорили по-немецки, день он тренировал меня в тибетском. В «немецкие» дни он много рассказывал об особенностях жизни и нравов в Тибете либо экзаменовал меня. В «тибетские» я лишь успевала зубрить слова и обороты, построение фраз. Ни разу, даже случайно, наша беседа не коснулась каких-либо личных тем. Я по-прежнему ничего не знала о нём, он не интересовался моей прежней жизнью. Оттого к концу каждого дня создавалось парадоксальное впечатление, будто он проведён в молчании.
Тем временем дорога привела нас на равнину. Здесь изредка встречались человеческие селения. В целом мой провожатый старался обходить их стороной, однако иной раз нарушал правило: заходил пополнить запасы еды. Меня он оставлял за околицей, в отдалении от дороги, да ещё пристроив в какой-нибудь складке местности: за бугорком, камнем или в овражке. Меня с дороги не видно, и я ничегошеньки не вижу: приближается кто, нет ли? Лишь прислушиваюсь к звукам.
В первый раз было жутко. Сижу, прислонясь к большому камню, сторожко слушаю. То шорох, то вроде хруст осторожных шагов, то отдалённые голоса, то гул, похожий на глухое рычание…
По дороге стали часто попадаться пешие путники, а также повозки и телеги, запряжённые, как правило, быками. Лишь в виде исключения можно было встретить автомобиль. Но, заслышав звук мотора, мой спутник оперативно сворачивал с дороги, и мы прятались. Пару-тройку раз Гуляка нанял попутную телегу, чтобы подвезла нас, и мы покрыли таким способом большие расстояния.
Когда мы оказывались не одни, то хранили между собой полное молчание. Мой провожатый заводил долгий разговор с попутчиками, я же не встревала и оставалась будто немой.
Не помню дня, чтобы не палило солнце. Погода преобладала сухая. Тут удалось передохнуть от ледяных ветров, но каменистая местность оставалась по-зимнему безжизненной. Постепенно мы вновь стали забираться всё выше в горы. Стали наконец попадаться зелёные долины со склонами, покрытыми густой, как собачий подшёрсток, молодой травой. Однако поворачиваешь в новое ущелье – и там опять пронизывающий до костей ледяной ветер лижет голые, безжизненные камни.
Хоть местность выглядела суровой, тут часто встречались тибетские селения, в которые мы теперь без опаски заходили. Я старательно вслушивалась в разговоры, но чаще совершенно безуспешно. Похоже, в каждой деревне тут болтали по-своему. Однажды мы обсудили эту проблему с моим наставником, и он успокоил:
– На то и расчёт. Ты скиталась и не смогла толком освоить язык, поскольку в нём множество диалектов. В такой ситуации говорить тебе легче, чем понимать. Понимаешь ты сверхчувственным способом. Твой талант заменил тебе знание языка и помог выжить.
Кое-где на склонах лепились маленькие монастыри. Монастырей мы не посещали вовсе, а в селениях не задерживались до вечера, ночевали всегда только в палатке среди дикой природы…
Ночной холод пронизывал палатку с лёгкостью, будто её и не было. Свернувшись в тугой калачик, я мёрзла так, что зубы громко стучали.
Когда это случилось впервые, мой проводник обнял меня обеими руками, плотно прижал к себе. От его ладоней пошло тепло, которое быстро превратилось в настоящий огонь. Дальше включились предплечья, плечи, запылала грудная клетка, прижатая к моей спине. Жар исходил и от его ног. Я не просто согрелась – я вспотела, мне захотелось снять верхнюю одежду. В этот же момент жар стал слабее. До утра мне снилось, что сплю на хорошо протопленной печи, укрытая толстым ватным одеялом…
Ритуал согревания повторялся всякий раз, как я начинала отчаянно замерзать.
Удивляло то, что такой тесный контакт вовсе не приоткрыл для меня этого человека: ни особенностей его энергетики, ни чувств, ни желаний. Так продолжалось до самой последней нашей ночи в горах.
Лида зашла в кабинет. Лицо вытянуто в печальную гримасу, веки припухшие. Что за наказание! Бродов решил отложить дело, ради которого вызвал девушку. Хмуро потребовал:
– Садись!
Долго собираться с мыслями не пришлось: он и прежде планировал провести воспитательную беседу, если настроение у девчонок не пройдёт само.
– Лида, почему я две недели наблюдаю заплаканные глаза и красные носы? Сколько это будет продолжаться?
Бродов услышал, будто со стороны, резкий и злой собственный голос.
Девушка опустила голову не слишком-то покаянно, скорее упрямо: мол, сами знаете, зачем спрашиваете?!
– Ты – старшая. Ты должна сама переменить настроение и повлиять на Евгению.
– Я понимаю, Николай Иванович, – выдавила собеседница траурным голосом, – мы справимся, не волнуйтесь.
– Что значит «справимся»?! – возмутился Бродов. – Мы что, кого-то похоронили? Мы проводили нашего товарища на ответственное боевое задание. Это горе? Это беда? Нет, это – наша работа.
