Однако через несколько дней Людовику пришлось пережить еще одно тяжелое потрясение. 5 октября под проливным дождем примерно 6000 работающих женщин (рыбачек, уборщиц, продавщиц, проституток) пошли на Версаль. Очевидным поводом для похода послужил слух, что на приветственном банкете для недавно прибывшего во дворец фландрского полка топтали трехцветную кокарду, однако они стали бы протестовать в любом случае. Вооружившись косами, скалками и другим оружием, какое попало под руку, женщины двинулись прямо в Национальное собрание, выкрикивая свои лозунги и требуя хлеба. Мирабо понадобилось два часа, чтобы утихомирить их и вывести большинство женщин (но все-таки не всех) из здания дворца. В конце концов король согласился принять делегацию из шести человек (тщательно отобранных и совсем не характерных для простонародного большинства), наобещал им самого разного, но беспокоиться не собирался. Остававшиеся за оградой толпы людей были возбуждены, как никогда.
И худшее ожидало впереди. Ранним утром следующего дня короля и королеву разбудили неистовые крики «Mort à l’Autrichienne!» («Смерть австриячке!»). Ворота из Кур-де-Пренс, вероятно, остались незапертыми, и несколько женщин ворвались во дворец и побежали по лестнице, ведущей в королевские апартаменты. Страшно напуганная, Мария-Антуанетта накинула какую-то одежду и поспешила в комнату короля, где нашла Людовика, стоящего с дофином на руках. Мальчику уже было четыре года
[119]. К тому моменту Лафайет (он прибыл несколькими часами раньше с делегацией от Национальной гвардии) сумел частично восстановить порядок, но обстановка по-прежнему оставалась напряженной, кругом раздавались крики и выстрелы мушкетов, поэтому он понимал, что демонстранты не удовлетворятся, пока своими глазами не увидят короля с королевой на балконе. Выйти перед толпой требовало солидного мужества, но королевская чета согласилась. Королева твердо простояла на балконе минимум две минуты, каждая секунда которых могла стать для нее последней. Затем снова появился король, чтобы объявить неизбежное. «Друзья, – сообщил он, – сейчас я с женой и детьми еду в Париж».
Они выехали из Версаля в тот же день. Лафайет скакал рядом, оставшиеся лавочницы шагали позади под продолжающимся дождем. Сначала члены королевской семьи отправились в Парижскую ратушу, потом в давно покинутые, мрачные апартаменты в Тюильри. Там их поручили в основном благосклонному присмотру Лафайета. Снова увидеть Версаль им было уже не суждено.
В Тюильри королевская семья оказалась в неприятной близости от Национального собрания, которое проводило свои заседания в соседней школе верховой езды. Теперь оно заседало практически без перерывов. Среди крайне левых большое внимание привлекал опасный молодой юрист по имени Максимилиан Робеспьер. У правых по-прежнему главенствовал Мирабо. Через несколько дней после прибытия Людовика в Париж Мирабо составил для него рекомендательную записку. В ней говорилось, что король должен немедленно уехать из Парижа в провинцию, где его, без сомнения, примут гораздо доброжелательнее. При этом королю не следует пересекать границу: «Король как единственный народный защитник не убегает от своего народа». И наконец, его величество должен принять, что революция произошла; ни в коем случае нельзя, чтобы его считали противником революционных изменений. «Нераздельность монарха и народа живет в сердце каждого француза». «Думаю, мы никогда не окажемся в столь плачевном положении, чтобы быть вынужденными обращаться за помощью к месье Мирабо», – было первой реакцией королевы, однако совсем скоро она сбавила тон. Самому Мирабо оставалось жить всего полгода, но перед смертью он заметил: «В семье короля всего один мужчина, и это королева».
Тем временем, как ни удивительно, жизнь высшего сословия в Париже текла по-прежнему бездумно и ветренно. Как всегда, собирались политические и литературные салоны, как и раньше, заполнялись кафе и рестораны. Революция, без сомнения, внесла кое-какие изменения: театры больше не играли Мольера (слишком аристократичен) и Бомарше (его «Женитьба Фигаро» считалась «опасно напоминающей об антиобщественных различиях»). Мода тоже отражала тревожные времена: женщины носили «шляпки свободы» и «драгоценности конституции», а цвета триколора бросались в глаза повсюду. 20 июня, по настоянию нескольких представителей дворянства, Национальное собрание упразднило все титулы, гербы и знаки принадлежности к дворянству как символы ancien régime. Однако моральный дух общества оставался высоким, возрастало, казалось, даже доверие к королю, его время от времени приветствовали на улицах.
Первая годовщина взятия Бастилии, 14 июля 1790 г., отмечалась всенародно. Тысячи национальных гвардейцев и солдат со всей страны стеклись в Париж на торжество, названное Праздником Федерации. Когда великий день наступил, пошел сильный дождь, но было тепло, и никто, казалось, особенно не расстраивался. Церемония началась с мессы, которую отслужил епископ Отёнский Шарль Морис де Талейран-Перигор, о котором мы еще услышим не раз. Затем присутствующие пропели Te Deum laudamus в сопровождении 1200 музыкантов. После этого множество высоких должностных лиц выстроились, чтобы принести клятву верности народу, закону и королю. В заключение поднялся сам Людовик XVI. «Я, Людовик, король Франции, – произнес он, – торжественно клянусь применять дарованную мне власть для исполнения конституции, созданной Национальным собранием и мною одобренной». За ним последовала королева, подняв вверх пятилетнего дофина. «Вот мой сын, – сказала она. – Он и я полностью согласны с королем». Это завершило торжественную часть праздника. Два последующих дня были посвящены парадам, представлениям и фейерверкам. Наверное, люди думали, что горечь и боль последних двух дней все же можно забыть.
Но нет. Вскоре возникла новая проблема: на этот раз ею стала церковь. Еще в ноябре 1789 г. Национальное собрание приняло решение передать всю церковную собственность «в распоряжение народа». В декабре собрание приступило к продаже церковных владений. Этот процесс, в случае его продолжения, угрожал привести к серьезному падению цены на землю. Примерно тогда же другой закон упразднил силу монашеских обетов, и 13 февраля 1790 г. были распущены все религиозные ордена. Монахов и монахинь напутствовали возвращаться к частной жизни, вступать в брак и, по возможности, заводить детей. Затем, 12 июля, Собрание приняло новый закон под обманчивым названием Гражданская конституция духовенства, который на практике превратил всех остававшихся священников в государственных служащих. Кроме того, по этому закону кюре и епископы, количество которых резко сокращалось, должны были избираться их приходами и епархиями, а также больше не признавать верховенство папы римского. И наконец, закон требовал, чтобы все духовенство приносило присягу на верность новой конституции. Некоторые поклялись, но подавляющее большинство отказалось. Результатом стал пагубный раскол. Сначала он ограничивался самой церковью, затем распространился на мирян, разделив местное население и даже семьи по всей Франции. Несчастный Людовик, как всегда, мучительно колебался: будучи религиозным человеком, думающим больше о вечном спасении, чем о собственном троне, мог ли он, по совести говоря, принимать Святое причастие от священника, присягнувшего конституции? Не подвергнет ли он опасности свою бессмертную душу? Некоторое время назад он писал папе Пию VI, спрашивая совета, но ответа не получил; и в итоге, по совету большинства (хотя не всех) министров, Людовик с большой неохотой подписал этот закон. Вскоре пришел долгожданный ответ папы, единственный, которого можно было ожидать: король ни в коем случае не должен подписывать этот закон. За первым последовало второе письмо, временно отстраняющее от службы всех священников, принявших Гражданскую конституцию, и жестко осуждающее предложение выбирать духовных лиц. Людовик немедленно заменил своего духовника, который принес клятву, на того, кто клятвы не давал, но все равно не мог успокоиться.
