Через два дня после Рождества начались артиллерийские обстрелы. Изначально это не входило в прусский план, но Бисмарк и Мольтке поняли, что осада затянулась. Нет нужды очередной раз говорить, что осады зачастую так же тяжелы для осаждающих, как и для осажденных. Возможно, в 1870–1871 гг. это было не совсем так, но прусские солдаты, а большинство из них размещалось в тоненьких палатках, уже болели, а при затяжной осаде существовала серьезная опасность эпидемии. Когда начались обстрелы, они выпускали три-четыре сотни снарядов за ночь, обычно с 10 часов вечера до 3–4 часов утра. До правого берега Сены, к счастью, не добивали, а Рив Гош (Левый берег) пострадал существенно. Купола Дома инвалидов и Пантеона были привлекательными целями, как и церковь Сен-Сюльпис. Больницу Сальпетриер тоже обстреливали постоянно, причем возникли подозрения о том, что в нее целят намеренно
[199]. Прямое попадание в фабрику аэростатов стало серьезным ударом: производство пришлось быстро переводить за пределы досягаемости прусской артиллерии, в Восточный вокзал.
Переносить обстрелы было, конечно, трудно, но в среду 18 января 1871 г. произошло событие, которое для многих патриотичных французов было худшим из унижений: в Зеркальном зале Версальского дворца, где всего пятнадцать лет назад королева Виктория танцевала с Наполеоном III во всем блеске Второй империи, короля Вильгельма I Прусского объявили императором, или кайзером, немцев. «Это, – написал Эдмон де Гонкур, – в полном смысле слова знаменует конец величия Франции». Это было, вне всякого сомнения, совершенно неоправданное оскорбление: такое мог придумать только Бисмарк, и оно отравило франко-германские отношения на многие годы.
К обстрелам парижане вскоре привыкли, как семьдесят лет спустя лондонцы постепенно свыклись с немецкими налетами. Голод преодолевался труднее, и в конце января 1871 г. терпение столицы подходило к концу. Редкие попытки прорыва совершенно провалились (одна такая попытка у Бюзенваля стоила 4000 человек убитыми и ранеными), уровень дисциплины стремительно падал, особенно в Национальной гвардии. 22 января произошло новое серьезное восстание, после которого Фавр заметил, что «гражданская война от нас в нескольких ярдах; голод – в нескольких часах». На следующий день он вызвал капитана д’Эриссона, одного из офицеров бывшего штаба Трошю, и поручил ему доставить личное послание Бисмарку. О прекращении огня договорились быстро, но для переговоров требовалось личное присутствие Фавра. Они с д’Эриссоном переплывали Сену на гребной лодке, которая из-за нескольких пулевых отверстий была далека от герметичности: очевидцев сильно потешило зрелище министра иностранных дел в цилиндре и сюртуке, отчаянно черпавшего воду старой кастрюлей.
Когда Фавр встретился с Бисмарком, первыми словами канцлера стали: «Ах, Monsieur le Ministre, вы поседели со времен Феррьера». Позже он доложил кронпринцу, что Фавр выказал «совершенно волчий аппетит» и за обедом съел столько, что хватило бы на троих. Переговоры продолжались до 27 января, 28-го объявили трехнедельное перемирие. В течение этого времени было согласовано, что прусские войска войдут в Париж, французская армия, кроме единственного подразделения, сложит оружие и Франция выплатит контрибуцию в 200 миллионов франков. Предполагались выборы новой ассамблеи, которая соберется в Бордо для обсуждения, на каких условиях может быть принят или отвергнут мирный договор. Пруссаки пообещали за это время сделать все, что в их силах, чтобы улучшить снабжение Парижа продовольствием.
Многих парижан (включая мэра Монмартрского округа, молодого человека по имени Жорж Клемансо) капитуляция возмутила. (Как и Леона Гамбетту далеко от Парижа в Бордо, который жаловался, что его даже не проинформировали заранее
[200], и сразу подал в отставку.) Но несмотря на то, что самая провальная война в истории Франции наконец закончилась, Парижу понадобилось время, чтобы восстановиться. Оказалось, что правительство существенно переоценило количество оставшегося в городе продовольствия, и в течение двух недель после перемирия (вопреки обещанию пруссаков) положение не улучшалось, а ухудшалось, и кайзер Вильгельм приказал послать почти голодающим парижанам 6 миллионов армейских пайков. Продовольствие прибывало и из Британии: в Детфорде двадцать четыре огромные печи день и ночь выпекали хлеб, а фонд помощи лорд-мэра едва успевал принимать пожертвования. Также быстро откликнулись Соединенные Штаты, отправив в Париж продовольствие на два миллиона долларов. Однако эти щедрые жесты не всегда встречались с благодарностью. Появление первых британских фургонов с едой на рынке Ле-Аль вызвало бунт с ужасными последствиями: было растоптано ногами множество кур, яиц и сливочного масла. А когда корабли с американской помощью пришли в Гавр, то понадобилось несколько дней на то, чтобы найти желающих их разгружать.
К середине февраля ситуация постепенно возвратилась в норму. Кроме беднейших из бедных (для которых выживание всегда борьба), большой голод остался в прошлом. Однако душевные раны еще кровоточили. Франция была проигравшей державой; и, как показал Эрнест Ренан, раньше победившие народы всегда что-то предлагали французам – свое искусство, культуру или веру, а Германия Бисмарка не предложила ничего, кроме грубой силы. В сердцах слишком многих парижан поселились ненависть, обида и возмущение. Они как будто потеряли интерес к жизни: люди тосковали, а тоска вызывала раздражительность. Любая малость могла вызвать их гнев – очень скоро они это покажут.
Тем временем национальное правительство, все еще находящееся в Бордо, объявило предусмотренные перемирием новые выборы. Они состоялись 8 февраля 1871 г. Подавляющее большинство избирателей во Франции были деревенскими, консервативными и религиозными; соответственно никого не удивило, что люди массово проголосовали за конституционную монархию. Избиратели, однако, разделились на сторонников династии Бурбонов и приверженцев Орлеанского дома, поэтому премьер-министром в итоге выбрали старого республиканца Адольфа Тьера, уже семидесяти трех лет, но по-прежнему энергичного и решительного. Его первой задачей было заключить мирный договор с Пруссией. Он очень старался добиться лучших условий, но Бисмарк стоял на своем, ясно дав понять, что если договор не будет подписан до конца перемирия, то военные действия немедленно возобновятся. Главные его требования не изменились: Эльзас и почти вся Лотарингия, включая ключевые города Мец и Страсбург. Размер контрибуции стал даже больше того, что оговаривался при обсуждении перемирия: 500 миллионов франков (правда, цифру впоследствии сократили до 400 миллионов). До полной выплаты этой суммы Франция должна была принять частичную оккупацию. У Тьера не было выбора. Со всей возможной неохотой 26 февраля он подписал мирный договор.
Когда Тьер представил эти условия на утверждение ассамблеи в Бордо, делегаты пришли в ужас, но изменить что-либо не могли. Гамбетта и депутаты Эльзаса и Лотарингии в полном составе сложили свои обязанности, что вскоре сделал и Виктор Гюго. Последним решением ассамблея назначила следующее заседание на 20 марта, но где? В Париже, по всеобщему согласию, было нельзя: не в меру горячий, слишком сумбурный, чрезмерно радикальный, чересчур атеистичный город. Лучше им провести заседание в Версале. Как показали события, решение оказалось мудрым. В день, когда Тьер подписал мирный договор, на площади Бастилии произошел неприятный инцидент.
