В Бездне распространились слухи, что некая женщина проживает за пределами Округа, пытаясь скрыть какую-то очень важную правду от власти. На следующий день у дома стоял вооруженный отряд. Я никогда не забуду взгляд, пробивающийся сквозь железные шлемы: глаза, полные ненависти, холода, взирали на нас, словно на страшную ошибку природы. Все остальное я помню, как в тумане. Безжалостные огромные мужчины двинулись вовнутрь, крики, стоны о помощи, лужи крови… Джемме перерезали горло одним решающим роковым движением, узнав в ней давнюю акушерку и поняв, что это именно она приютила четыре года назад беременную сбежавшую женщину. Такая же участь ждала и маму, и меня, и брата. Но эти твари уготовили для нас наказание в тысячу раз страшнее, – Шон до дрожи сжал кулаки, чувствуя, как бешеный ветер воспоминаний врывается в душу: – Нам связали руки, ноги, и бросили во флаймобиль. Несколько часов мы тряслись в темном багажнике, наполненном рыданиями Кая и успокаивающими речами мамы. Я не плакал… Не знаю, почему: то ли боль от увиденного просто не могла излиться наружу, то ли не хватало сил даже на слезы. Я, маленький, невинный ребенок, все отлично понимал, а перед взором все еще стоял образ моей любимой няни, плавающей в следах пролитой жизни.
Машина резко остановилась. Распахнулись дверцы. Нас вытащили наружу. Это было последней адекватной картиной перед предстоящим кошмаром… Алеа, потеряв над собой контроль, плюнула прямо в лицо одному из биороботов и прокричала множество оскорблений, за что сразу же получила жесткую пощечину. Кай, стоявший рядом, бросился на обидчика, принялся колотить его своими кулачками и внезапно замер, изогнувшись дугой, а по белоснежной рубахе заструились алые струи. Негодяй отошел назад, скинув с себя моего брата, и тот безжизненно опустился на землю. Та же поза, что и у Джеммы, те же широко-распахнутые от ужаса глаза, тот же предсмертный стон… И потом резко я почувствовал, как падаю в темноту. Раз – и везде только бесплодные черные тени.
Очнулся я от нежного шепота, раздававшегося над ухом. Я лежал на подрагивающих от рыданий коленях мамы, а она ледяными пальцами скользила по моим волосам. «Все хорошо, сынок. Все обязательно будет хорошо», – сквозь пелену плача, пролепетала Алеа. «Кай отправился за Джеммой, да? Теперь они вместе?» – нависшую тишину развеял мой несмелый вопрос, ответ на который острым концом впился в душу, разрывая новую, образовавшуюся рану.
Я не знаю, сколько времени мы провели в подвале: может, день, а может, месяц. Все слилось в тугой узел страданий, будто земля под ногами раскололась, пропуская беспощадные объятия всепоглощающей лавы. Мне было плохо, холодно, и очень страшно: постоянно раздавался писк крыс, шелест крыльев летучих мышей, по кирпичным стенам, прямо из дыры в крыше струились ледяные дождевые потоки. Мама, забившись в угол, каждую секунду шептала приглушенные молитвы, а иногда проводила лезвием найденного ножа по рукам, кровью вырисовывая имя: «Кай»… Только встретившись со мной взглядом, она быстро отлаживала оружие в сторону и крепко закрывала глаза, словно пытаясь хоть на некоторое время скрыться из этого жестокого, грязного, подлого мира. Я молчал… Молчал каждую секунду, каждую минуту, каждый час… Казалось, так легче: эта сумасшедшая, сводившая с ума, боль, немного притихала внутри, если ее не выплескивать наружу слезами, криками, стонами. Знаешь, а я даже боялся отпускать те ледяные, адские когти страданий, поскольку они были единственной вещью, кое-как заполнявшей бесплодную пустоту в сердце. Без слов, без объяснений, все и так было слишком хорошо понятно: мы умрем, так же, как и Джемма, как и Кай, мы погрузимся в вечную тишину.
А потом резко в камеру пробились приглушенные лиловые лучи. Огромные двери с оглушающим скрипом распахнулись, и я услышал, как Алеа с благоговейной улыбкой тихо шепнула мне на ухо: «Вот и все, сынок. Впереди нас ждет прекрасный рай. Не бойся, идем». Я вложил вспотевшие, дрожащие пальцы в открытую ладонь мамы, и мы двинулись на свет, подобно двум путникам, наконец, отыскавшим успокоение для своих заблудших душ. Но нас не собирались убивать, считая это слишком легким наказанием… Какой-то грубый, могучий мужик протянул Алеа скомканный, грязный лист бумаги, где неаккуратным почерком были выведены слова: «Рабочая на химическом заводе № 13». Самая роковая, самая страшная фабрика, где в сутки гибли сотни несчастных людей от одной крошечной утечки угарного газа. «Мальчишка пойдет с тобой», – звучал все тот же охрипший, скрипучий голос. Мы не сопротивлялись… Мама отлично понимала, что это просто более длительная, растянутая казнь.
Нас привезли в то ужасное место, объятое клубами удушливого дыма, криками рабочих, звуками разрезавших конвейеров, шипением ядерных веществ. Алеа сразу же отправили на атомный цех, но проработала она там всего несколько часов… Несколько часов перед смертью… Мама нечаянно зацепила локтем другую рабочую, полную старуху с противным лицом и злым, ненавистным взглядом. Между ними завязалась ссора, переросшая за считанные минуты в драку. Никто не пытался их успокоить, все стояли и с заинтригованной улыбкой наблюдали, решали, кто в конечном итоге выиграет схватку. Меня крепко держали чьи-то руки, не позволяя подойти к матери, а мои крики, просьбы остановиться, уносил ледяной ветер, сквозивший из распахнутых окон. А потом все произошло слишком быстро, слишком жестоко, слишком несправедливо… Мерзавка с силой оттолкнула Алеа, и та, не удержавшись, упала прямо на работающий конвейер. В тот самый момент я вырвался и бросился к мамочке, но не успел: нависшую тишину развеял пронзительный, доводящий до дрожи, крик, в глаза брызнули теплые струи крови,… – по щеке Эйнджела скатились две холодные слезинки: – Я стоял один. Все разошлись. За одну минуту переполненный завод опустел, будто после химического взрыва. Стоял посреди ледяного огромного зала. Стоял над изуродованным трупом самого дорого человека. Стоял и чувствовал, как у того маленького, четырехлетнего мальчика все умирает внутри, а такие слова, как «доброта, справедливость, счастье», перестают существовать.
А после начались пресные, лишенные смысла, годы. Меня не убили, никто не хотел пачкать руки кровью грязного мальчишки, как меня все прозвали в Бездне, а отдали в нищий приют для несовершеннолетних воров, убийц, и там, среди ледяных глаз и постоянной тишины, я понял, что такое настоящее человеческое отчаяния. Эти дети, не достигшие и тринадцати лет, получили такое жестокое клеймо за желание быть просто счастливыми. Тот, кого все обзывали грабителем, всего лишь украл у богатого врача несколько бутылок с лекарствами для смертельно больной матери, «убийца» заступился за изнасилованную сестру, «душевнобольной негодяй» перестал разговаривать после того, как на его глазах четвертовали родного отца, а я, «мальчишка с грязной кровью», стал свидетелем смерти всех близких людей. Сейчас я оглядываюсь назад, и не понимаю, как смог все это выдержать, но одно мне теперь ясно: никогда не говори, что не сможешь жить после определенного события. Сможешь, поверь. Жизнь не будет спрашивать твоего мнения, она просто схватит тебя за руку и продолжит тянуть вперед. Ты будешь спотыкаться, кричать от боли, выть от бессилия, но ничего не изменится, пейзажи за окном твоей души будут продолжать меняться.
В возрасте пятнадцати лет я сбежал, сбежал из вечного ада в объятия пьянящей свободы, но и та оказалась тюрьмой. Я влюбился… Влюбился до безумия, до дрожи, влюбился в дочь уважаемого чиновника, с самого начала понимая, что на конце этой необузданной страсти меня ждет лишь боль, очередные страдания и разбитое сердце. Мы оба знали финал своих чувств, но тогда, в те прекрасные моменты полного, безбрежного счастья, все страхи отходили на второй план. Санта шептала, что всегда будет рядом, что отец смилуется и позволит нам пожениться, что я уже достаточно настрадался и имею право на прекрасные годы своей жизни. Я не верил ей, не хотелось тешиться глупыми иллюзиями, строить воздушные замки и ожидать, когда все это разрушится. Всего шесть месяцев я по-настоящему жил: радовался каждому рассвету, благодарил Господа за еще один безмятежный день, бежал навстречу ночи, зная, что там меня ждет моя любимая и единственная роза. Конец нашей любви мы почувствовали сами: однажды, сидя на поляне и всматриваясь в лиловое небо, над нашими головами пролетел черный ворон с пронзительным криком. Наши сердца бешено забились в унисон, и я прошептал: «Скоро все закончится…». Санта только утвердительно кивнула: «Я знаю». Мы провели последние часы вместе, утопая в океане неземных наслаждений, а утром, попрощавшись, покинули место наших свиданий. Вечером ее не стало… Моя возлюбленная, поняв, что отцу уже все известно, сама покончила с собой, а мне оставила предсмертную записку: «Спасибо за самые прелестные полгода моей жизни. Спасибо за улыбку, за смех. Я умираю с этой вечной любовью в душе». Отец, Джемма, брат, мама, Санта… Мне не хотелось пересчитывать свои потери, но страшная цифра сама напрашивалась. И тогда я понял, что уже никогда не полюблю, будь – то родственная, дружеская, или же настоящая любовь. Все, врата в мое сердце со страшным скрипом закрылись. Я начал выживать, прибегая к ужасным методам: убивал, воровал, вступал в грязные секты, потом меня принял на службу Пеитон Патси. Мы выслеживали всех, кто был хоть как-то причастен к Мундибруну, похищали его молодых любовниц, служанок, и, поверь, я ничего не чувствовал, когда пытали невинную девушку, когда ей отрезали руки, ноги, грудь, мне было безразлично. Иногда я заключал перемирие с Ригззи Ли, да и с самым президентом редко, но удавалось найти общий язык, мы клялись, что больше не будем действовать друг против друга. Тогда, в день нашей первой встречи, я отвез тебя к той негодяйке только из-за шаткой договоренности. Понимаешь, я всегда думал, что буду таким: беспощадным, жестоким, холодным, думал, что в моем сердце вечно поселится ад, но ты… Ты все переворошила у меня внутри, заставила себя почувствовать таким, каким я был больше десяти лет назад, ты вновь распахнула в моей душе врата рая, и вновь научила любить. Твои прекрасные, нежные руки вытащили меня из трясины порока, и, заглядывая в эти великолепные голубые глаза, я поверил в прелесть окружающего мира. Теперь ты знаешь абсолютно все, – Шон медленно поднялся на подкашивающие ноги: – Если после этого все закончится, клянусь, я пойму тебя. Хочешь – уходи. Я слишком люблю тебя, чтобы отягощать твою жизнь своим никчемным, грязным присутствием.
