– Кто…кто это? – невольно вырвалось у меджампирши.
– Uniko
[11], – процедила сквозь зубы старуха, словно называя имя самого демона, но Кристин не могла понять, чем такой невинный мальчик мог вызвать бурю столь отрицательных чувств: – Удивительный. Необыкновенный. Единственный. Дитя, что наделено почти безграничной силой. Дитя, что появилось на свет заветного 2 января. Дитя, моя ненависть к которому превышает все океаны мира, всю галактику, все необъятные просторы. Я готова разорвать его на мелкие кусочки, но, увы, не могу даже приблизиться ближе, чем на пять метров, – Мардж посмотрела на Марию, горько усмехаясь увиденному в ее глазах любопытству: – Лучше бы ты не знала правды, девочка моя, не знала, кто этот ребенок, иначе ты почувствуешь такое презрение… Не к нему… Ко мне. И к моему заданию. Но уже поздно, пути назад нет, – миссис взглянула на небо, и, заметив там одну сияющую звезду, которая, казалось, стала приближаться к Земле, начала свой рассказ: – Тридцать лет назад меня привезли в резиденцию еще совсем юного, неопытного владыки, чей отец недавно умер от страшной болезни, и передал всю власть своему единственному наследнику. Красивый. Высокий. Сильный. Обаятельный. Умный. Сексуальный. Так мне описывали моего нового господина, когда рабыни готовили к первой ночи. Все это напоминало одну из восточных сказок, где прекрасную деву приводили в покои султана, и тогда я правда оказалась в самой сказке… Вырванная из постоянный нищеты, нужды, вечных пьянок и побоев папы, лишенная матери, я, наконец, отыскала свое гнездышко, свой приют, и домом для меня стал этот мужчина. Никто не произносил его имени, по крайней мере, в моем присутствии. Существовал обычай, что новая наложница не должна знать, как зовут повелителя, ибо для нее он – сам Господь. Утекали дни, недели, месяца. Мы утопали в объятиях друг друга, проводили вместе все время от рассвета и до заката, и я, ослепленная, одурманенная счастьем и любовью, не заметила, как мой великолепный принц стал превращаться в настоящего тирана. Безусловно, слышала всякие страшилки, что пока постель президента холодна, он издает кошмарные указы, казнит невинных, умывается кровью детей и девственниц. Слышала, но до последнего не верила. Иногда меня отпускали в город, а на переполненном людьми базаре также гуляли свежие новости и сплетни об одном жестоком, беспощадном тиране, который подобно смертельному урагану врывается в счастливые, теплые дома… Но я по-прежнему оставалась слепа, и открылись мои глаза лишь в день, обещанный быть самым прекрасным в моей жизни.
Я забеременела. По закону, если любовница носит в себе частичку самого повелителя, она обязана стать настоящей супругой. Однажды в холодную дождливую ночь я обнаружила у себя в кровати великолепное золотое кольцо с бриллиантом, – пальцы старухи вновь рванулись к украшению: – И записку: «Отныне ты – моя». Что может подумать глупая влюбленная девочка об этой фразе? Моя жена, моя жизнь, моя судьба, моя любовь. А на самом деле… И вот настало то свадебное утро. На крыльях, сотканных из всех оттенков счастья, я летела в покои своего нового мужа. Но поторопилась… Была смена караула, пост около дверей пустовал, и я нечаянно стала свидетельницей рокового разговора, вернее, сцены. Маленький ребенок, совсем еще крошечный, обнаженным лежал на полу, а его рот крепко сжимал железный кляп, чтобы ни в коем случае не закричал, не разрезал эту торжественную тишину, будь она проклята. Испуганные детские глаза, наполненные жгучими слезами, эти связанные ручки, ножки… И только одно мгновение, и острый клинок прошел под хрупкую кожу, к самому сердцу… Я не знала, в чем провинился этот малыш, что заслужил такую адскую смерть, не знала и не хотела понимать, от чего же так светились глаза президента. В тот день я узнала имя: Мундибрун. Мой супруг и мой убийца. И с тех пор это сочетание букв превратилось для меня в синоним жестокости, бессердечности, грязи. Но у меня не оставалось выбора. Я все же пошла под венец, чувствуя под сердцем пульсацию новой зарождающейся жизни. Если бы не ребенок, я бы без тени сомнения перерезала себе горло. Меня прозвали госпожой – я услышала «супруга маньяка», по пальцу скользнуло обручальное кольцо – в кожу впились шипы, он обнял меня – ко мне прикоснулась сама богиня страданий. С тех пор во мне царил только один сплошной страх, перекричавший абсолютно все чувства, страх, что впивался ледяными орлиными когтями в душу, разрывая ее до крови, дикий, животный, нечеловеческий страх. Страх за своего еще не рожденного малыша, за тысячи людей, окружавших нас, за Бездну, за будущее.
Ссылаясь на плохое самочувствие во время беременности, на усталость, нервозность, я при каждом удобно случае уединялась в своих покоях, наотрез отказываясь управлять распорядителями дворца, присутствовать на важных приемах, обедах, даже Мундибрун не прикасался ко мне. И вот теплым весенним днем на свет появилось мое сокровище… Мой крошечный, хрупкий, невинный мальчик, смысл моей жизни, моя единственная тростинка, спасающая от черноты и злобы окружающего мира. Его нарекли Primero, что означает первый… Я думала, после рождения ребенка станет легче, я смогу забыть об увиденном тем свадебным утром, привыкнуть, научиться оставаться чистой и невинной, заботливой мамой, верной женой, несмотря на постоянные брызги крови, что лились из каждого угла… Увы, все это оказалось лишь несбывшимися мечтами. С тех пор моя жизнь превратилась в серое, безрадостное пятно, отягощенное постоянной свинцовой болью в груди. Ночами я не спала, просто не позволяла себе хоть на минуту сомкнуть глаза, хотя возле сыночка круглосуточно были профессиональные няньки. Я боялась… До дрожи боялась, что однажды этот тиран войдет в детскую, прижмет к груди Primero и сделает с ним то, что и с тем мальчиком. Иногда я стыдилась таких мыслей, ведь Мундибрун, как-никак, был его родным отцом, и ничего, кроме нежности, теплоты и любви я не замечала в глазах супруга, когда он брал на руки наше дитя. А вот я давно превратилась просто в предмет сексуальных развлечений, в нашей близости давно исчезли какие-то особые чувства, муж брал меня каждый раз, когда ему захочется, будь то глубокая снежная ночь, или же еще совсем ранее утро. Доставлял наслаждение только себе, меня мог избить, изнасиловать, порезать, но я не сопротивлялась. Давно пропало желание бороться, стараться что-то изменить, пробудить в звере того прекрасного молодого человека, любившего меня, свой народ, свой Округ. Вся моя жизнь сводилась только к ребенку, каждый раз, когда дико хотелось убежать вон из Бездны, далеко-далеко, туда, где не царила бы такая запредельная жестокость, я останавливала себя строгими мыслями: «Ты не сделаешь этого ради сына, не сделаешь, никогда…» Я знала, что, несмотря на всю мою боязнь, о Primero хорошо заботились во дворце, рядом всегда были опытные врачи, профессиональные воспитатели, учителя, и, как ни странно, любящий отец. Я не могла допустить, чтобы мы с сыном все годы провели в скитаниях, опасаясь каждого неверного звука, ожидая, когда люди Мундибруна найдут нас.
Я выросла в ужасных условиях, мама умерла очень рано, мне тогда и семи лет не исполнилось. Вернее, ее убил мой отец, когда застал в объятиях другого… Просто накинул на шею шелковый шнурок и задушил, и все это на моих глазах. После началась одна сплошная пытка. Мы жили в трущобах, папа безбожно пил, не работал, и при каждом удобном случае водил в лачугу всяких дешевых шлюх. Денег не было даже на еду, не говоря уже о моем обучении. Я воровала на базарах молоко и хлеб, могла стащить у богатой дамочки какую-то дорогую безделушку и обменять ее на кусок мяса. Ну и что, что я ела его совершенно сырым, каждый раз поддаваясь ужасной угрозе заразиться инфекцией и умереть, главное, желудок не болел от голода. Я слишком хорошо понимала, что в случае бегства моего малыша ожидает такая же участь, я не смогу его прокормить в чужом Округе, выучить, дать путевку в успешную жизнь, поэтому поклялась, что буду терпеть. И уже тысячу раз прокляла свое собственное обещание. Боже, какой же глупостью оказалась надежда, что сынок в безопасности рядом с президентом,… – руки Мардж, все это время спокойно покоившиеся на коленях, безудержно задрожали, а по лицу, освещенным лунным светом, скользнула страдальческая гримаса, словно от физической боли, но в миллион раз сильней.
