Слышь, Марианна, говорит Алан. Это Уолдрон! У Коннелла Уолдрона шестьсот баллов!
Она не двигается. А Алан говорит в трубку: нет, у нее только пятьсот девяносто. Наверняка бесится, что ее кто-то обскакал. Ты бесишься, Марианна? Она его слышит, но молчит. Веки под темными очками кажутся липкими. Мимо пролетает, жужжа, какое-то насекомое.
А Уолдрон там, рядом? – говорит Алан. Дай ему трубку.
А почему ты его называешь «Уолдрон», как будто он твой друг? – говорит Марианна. Вы же едва знакомы.
Алан поднимает глаза от телефона и ухмыляется. Мы с ним прекрасно знакомы, говорит он. Вон, вчера у Эрика дома виделись.
Она уже жалеет, что открыла рот. Алан ходит по патио, она слышит шорох его шагов, когда он спускается на траву. В трубке раздается голос, на лице Алана вспыхивает яркая, натянутая улыбка. Ну, как жизнь? – говорит он. Молодчина, поздравляю. Коннелл отвечает тихо, Марианне не слышно. Алан продолжает вымученно улыбаться. Он всегда такой, когда приходится общаться с чужими, – скованный, льстивый.
Да, говорит Алан. Хорошо сдала, да. Но хуже тебя! У нее пятьсот девяносто. Дать ей трубку?
Марианна поднимает глаза. Алан наверняка шутит. Думает, что Коннелл откажется. Ему точно не вообразить себе, с чего бы Коннелл захотел общаться по телефону с Марианной, неудачницей и одиночкой; тем более в такой особенный день. Но вместо этого Коннелл отвечает «да». Улыбка Алана гаснет. Да, говорит он, запросто. Протягивает Марианне телефон. Она качает головой. Глаза у Алана расширяются. Он дергает рукой в ее сторону. На, говорит он. Он хочет с тобой поговорить. Она снова качает головой. Алан грубо тычет телефоном ей в грудь. Он ждет твоего ответа, Марианна, шипит он.
А я не хочу с ним говорить, произносит Марианна.
На лице Алана – дикая ярость, от нее даже глаза закатились. Он еще безжалостнее всаживает телефон ей в грудину, это больно. Поздоровайся, говорит он. В трубке она слышит голос Коннелла. В лицо бьет солнце. Она берет у Алана телефон и одним движением дает отбой. Алан нависает над шезлонгом, сверля ее взглядом. Несколько секунд в саду – ни звука. А потом он тихо спрашивает: ты это какого хрена?
Я не хотела с ним говорить, отвечает она. Я же тебе сказала.
А он с тобой хотел.
Да, я это знаю.
День необычайно солнечный, тень Алана с особой четкостью вырисовывается на траве. Марианна все еще держит телефон в руке, не сжимая, и ждет, когда брат возьмет его обратно. В апреле Коннелл сказал ей, что пригласил на выпускной Рейчел Моран. Марианна в тот момент сидела на краю кровати и отнеслась к этому с холодным юмором, отчего ему сделалось не по себе. Он сказал ей, что в этом ничего «романтического» и что они с Рейчел просто друзья.
В смысле и мы с тобой просто друзья, сказала Марианна.
Нет, сказал он. С тобой у нас по-другому.
Так ты с ней спишь?
Нет. Где мне время-то взять?
А хотелось бы? – сказала Марианна.
В принципе, не особенно. Не такой уж я, знаешь ли, ненасытный, у меня же есть ты.
Марианна разглядывала ногти на руках.
Я пошутил, сказал Коннелл.
Что-то я не поняла шутку.
Я вижу, что ты на меня сердишься.
Да мне вообще-то все равно, сказала она. Просто мне кажется, что, если тебе хочется с ней переспать, лучше предупредить меня.
Да, если захочется, я тебе обязательно дам знать. Ты делаешь вид, что, все дело в этом, но мне почему-то кажется, что в другом.
Марианна рявкнула: и в чем же? Он просто уставился на нее. Она, покраснев, продолжала разглядывать ногти. Он ничего не сказал. В конце концов она рассмеялась, потому что какое-никакое чувство юмора у нее все-таки было, а ситуация действительно сложилась смешная: он так откровенно унизил ее и не может даже извиниться или хотя бы признать этот факт. Она сразу же ушла домой, легла в постель и проспала тринадцать часов не просыпаясь.
Со следующего дня она перестала ходить в школу. Пойти туда снова она не могла, ни под каким видом. Понятно, больше никто ее на выпускной не пригласит. При том что она организовала сбор денег, помогла снять помещение – а вот пойти на праздник не получится. Все об этом знали, кто-то порадовался, а самых жалостливых разбирало страшное смущение. Она же целыми днями сидела в своей комнате с зашторенными окнами, занималась и спала когда придется. Мать ее была в ярости. Хлопали двери. Дважды Марианнин ужин летел в мусорное ведро. Ничего, она уже взрослая женщина, никто не заставит ее надеть школьную форму, она не станет терпеть все эти перешептывания и косые взгляды.
Через неделю после того, как Марианна бросила школу, она зашла на кухню и увидела Лоррейн – та стояла на коленях и мыла духовку. Лоррейн слегка распрямилась и вытерла лоб той частью запястья, что над резиновой перчаткой. Марианна сглотнула.
Привет, лапушка, сказала Лоррейн. Слышала, ты в последнее время на занятия не ходишь. Все хорошо?
Да, все в порядке, сказала Марианна. Я просто больше не пойду в школу. Заниматься дома продуктивнее получается.
Лоррейн кивнула: как знаешь. А потом снова принялась оттирать духовку. Марианна открыла холодильник, чтобы достать апельсинового сока.
Сын говорит, ты на его звонки не отвечаешь, добавила Лоррейн.
Марианна замерла, тишина в кухне так и гудела в ушах, как белый шум льющейся воды. Да, сказала она. Да, вроде того.
Вот и молодец, сказала Лоррейн. Он тебя недостоин.
Марианна почувствовала облегчение, глубиной и внезапностью напоминавшее панику. Поставила сок на стол, закрыла холодильник.
Лоррейн, сказала она, можете вы его попросить больше здесь не появляться? В смысле пусть, конечно, за вами приезжает, только не заходит в дом?
Да я сама ему это уже запретила навсегда. Можешь не волноваться. Я его и из собственного-то дома едва не выгнала.
Марианна смущенно улыбнулась. Да он ничего такого уж плохого не сделал, сказала она. В смысле если честно, то по сравнению с другими одноклассниками он ко мне очень неплохо относился.
Тут Лоррейн поднялась и сняла перчатки. А потом без единого слова обняла Марианну и крепко прижала к себе. А Марианна странным ломким голосом сказала: ничего. Я в порядке. За меня не волнуйтесь.
Про Коннелла она говорила вполне искренне. Он ничего такого уж плохого не сделал. Он никогда не пытался создать у нее иллюзию ее социальной приемлемости, она обманула себя сама. Она стала для него секретным экспериментом, и наверняка его ошарашило, с какой легкостью она позволила себя использовать. Под конец он стал испытывать к ней жалость, к которой примешивалось отвращение. Ей до определенной степени было его жаль, потому что ему теперь придется жить с мыслью, что он ложился с ней в постель по собственному желанию и ему это нравилось. О нем, на первый взгляд обычном здоровом человеке, это говорит больше, чем о ней. В школу она так и не вернулась, пошла только на экзамены. В классе уже распустили слух, что она попала в психушку. Но для нее это теперь не имело никакого значения.
