Я на нее не таращился.
В церкви – таращился.
Ну, не специально, сказал он. Уж ты мне поверь, в церкви атмосфера была не очень сексуальная. Гарантирую.
А почему ты всегда так странно себя ведешь в ее присутствии?
Он нахмурился – он так и лежал с закрытыми глазами, лицом в потолок. В ее присутствии я веду себя самым нормальным для себя образом, сказал он. Наверное, я просто такой вот странный.
Хелен ничего не ответила. Просто легла с ним рядом. Прошло две недели – и все кончилось, они расстались. К этому времени Коннелл уже так измучился и исстрадался, что даже не знал, как на это реагировать. Чего только с ним не происходило: приступы плача, панические атаки, – но ему казалось, что все это находит на него извне, а не порождается внутри. Внутри он вообще ничего не чувствовал. Он напоминал продукт из морозилки, который слишком быстро разморозили: снаружи он уже оттаял, а внутри еще – кусок льда. Получалось, что ведет он себя эмоционально, как никогда, а чувствует при этом меньше обычного или совсем ничего.
Ивонна медленно кивает, сочувственно жуя губами. А как тебе кажется, здесь, в Дублине, у тебя появились друзья? – говорит она. Люди, с которыми ты близок, с которыми можно поговорить о своих переживаниях?
Ну, пожалуй, с моим другом Найлом. Именно он мне рассказал про эту штуку.
Про университетскую службу психологической помощи?
Угу, говорит Коннелл.
Ну, это хорошо. Он явно о тебе заботится. Значит, Найл. И он тоже учится в Тринити.
Коннелл кашляет, прочищая пересохшее горло, и говорит: да. У меня есть еще довольно близкая подруга, но она в этом году уехала по обмену.
Университетская подруга?
Ну, мы в школе вместе учились, но она тоже поступила в Тринити. Марианна. Она была знакома с Робом и все такое. С нашим другом, который покончил с собой. Но, как я уже сказал, она в этом году не здесь.
Он смотрит, как Ивонна записывает имя на лист бумаги – у прописной буквы «М» длинные боковые палочки. Он теперь почти каждый вечер разговаривает с Марианной по скайпу, иногда после ужина, иногда совсем поздно, если она возвращается с вечеринки. То, что произошло в Италии, они не обсуждают совсем. Он признателен, что она об этом молчит. Во время разговоров видеоизображение отличного качества, однако иногда отстает от звука, и у него возникает впечатление, что Марианна – это движущаяся картинка, на которую просто нужно смотреть. После ее отъезда однокурсники начали про нее злословить. Коннелл не до конца уверен, знает ли Марианна об этом или нет – что там говорят разные вроде Джейми. Коннелл, собственно, даже не дружит с этими людьми, но сплетни до него доходят. Один студент, напившись на вечеринке, сказал ему, что Марианна занимается всякими странными вещами, что в интернете даже есть фотографии. Коннелл так и не выяснил, правда это или нет. Поискал в сети на ее имя, но ничего не обнаружил.
А с ней ты можешь говорить о своих переживаниях? – спрашивает Ивонна.
Да, она меня понимает. Она, э-э… Ее трудно описать, если не знаешь. Очень умная, гораздо умнее меня, но я бы сказал, что мы смотрим на жизнь одинаково. Ну, и мы, понятно, всегда жили в одном городке, так что мне непривычно, что ее нет рядом.
Похоже, непростая ситуация.
Я вообще плохо и редко схожусь с людьми, говорит он. Ну, у меня с этим проблемы.
А как тебе кажется, это началось недавно или для тебя обычное дело?
Скорее обычное. Ну, у меня уже в школе иногда возникало чувство, что я совсем один. Но при этом другим я нравился и все такое. А здесь мне кажется, что я почти никому не нравлюсь.
Он делает паузу, Ивонна, похоже, понимает, что это именно пауза, и не спешит ничего вставить.
Ну, вот как оно было с Робом, с тем другом, который умер, говорит он. Не могу сказать, что мы с ним так уж во всем сходились, но мы были друзьями.
Понятно.
Общего у нас было немного, в смысле интересов и прочего. Да и политические взгляды, пожалуй, различались. Но в школе это не имеет особого значения. Мы общались в одной компании, дружили, ну, вы понимаете.
Да, конечно, говорит Ивонна.
Правда, не все его поступки мне обязательно нравились. Например, с девочками он иногда вел себя некрасиво. Ну, с другой стороны, нам было восемнадцать, все вели себя как идиоты. Но меня это, пожалуй, слегка отталкивало.
Коннелл кусает ноготь большого пальца, потом снова роняет руку на колени.
Я, наверное, думал, что перееду сюда и как-то впишусь, говорит он. Ну, мне казалось, что здесь будет больше единомышленников. Но если честно, здесь народ куда хуже, чем у нас в школе. В смысле здесь все только и сравнивают, у чьих родителей сколько денег. Это я в буквальном смысле, сам слышал.
Он втягивает воздух, осознавая, что говорил слишком быстро и слишком долго; при этом умолкать не хочется.
Мне просто кажется, что, уезжая из Каррикли, я думал, что начну другую жизнь, говорит он. Но здесь мне очень плохо, а вернуться туда я теперь тоже не могу. В смысле все дружбы там закончились. Роба нет, его я больше никогда не увижу. Нельзя вернуть тамошнюю жизнь.
Ивонна подталкивает к нему коробку с бумажными салфетками. Он смотрит сперва на коробку, разрисованную зелеными пальмовыми листьями, потом на Ивонну. Дотрагивается до лица и выясняет, что заплакал. Без слов берет из коробки салфетку, вытирает щеки.
Простите, говорит он.
Ивонна теперь смотрит ему в глаза, но он уже перестал понимать, слушает ли она его, поняла ли, попыталась ли понять, о чем он.
Мы, сотрудники психологической службы, можем помочь тебе разобраться в твоих переживаниях, мыслях и поступках, говорит она. Изменить твои жизненные обстоятельства мы не можем, но можно изменить то, как ты реагируешь на происходящее. Понимаешь, о чем я?
Да.
И тут Ивонна начинает вручать ему листы бумаги, где крупные мультяшные стрелки указывают на какие-то квадратики с текстом. Он берет листы и делает вид, что потом обязательно заполнит. Кроме того, она выдает ему ксерокс книжных страниц про то, как справляться с тревогой, он делает вид, что обязательно их прочитает. Она распечатывает справку, которую он должен отнести университетскому врачу, – там сказано, что у него депрессия; он обещает через две недели снова прийти к ней на прием. А потом уходит из кабинета.
Недели две назад Коннелл ходил на встречу с писателем, который специально приехал к ним в университет. Коннелл в полном одиночестве сидел в дальнем конце аудитории, стесняясь, потому что слушателей пришло немного и все группами. Встреча проходила на факультете искусств, в одной из больших аудиторий без окон, где к сиденьям прикручены откидные столики. Один из преподавателей кратко и льстиво представил писателя, а затем вышел он сам – моложавый человек лет тридцати; стоя на кафедре, он благодарил колледж за приглашение. Коннелл уже успел пожалеть, что пришел. Встреча от начала до конца выглядела выхолощенным официозом, лишенным всяческой искры. Он не знал, зачем он тут. Он прочитал том сочинений автора и счел их неровными, хотя местами берущими за душу, проникновенными. А теперь, подумал он, даже это неоднозначное впечатление будет подпорчено знакомством с автором в такой вот обстановке, запрограммированной и предсказуемой: чтение отрывков из книги слушателям, которые уже и так ее прочли. От общей натянутости ситуации все мысли, высказанные в книге, показались фальшивыми, писатель как бы отделился от тех, о ком он писал, – казалось, он только ради того и наблюдал за своими персонажами, чтобы потом рассказать об этом студентам Тринити. Коннелл никак не мог понять, зачем нужны такие литературные встречи, какая от них польза, что они означают. Все равно на них ходят только те, кто хочет выглядеть «человеком, посещающим такие мероприятия».
