Надо бы спешить к папе домой, чтобы написать Руби, спросить, что делать и с Элоиз, и с Жаком, и со всем остальным. Но Руби, скорее всего, на вечеринке в честь Четвертого июля и не сможет мне ответить. От этого еще больше хочется плакать.
За спиной журчит фонтан. Я вздыхаю. Уезжать из Франции я не хочу — и в то же время больше всего мечтаю о домашнем уюте. Если бы я только могла оказаться в двух местах одновременно! Разделиться на две половинки, как круассан. Я запрокидываю голову и смотрю на звезды, вспоминая нашу веранду и мамины теории о вселенной. Здесь, во Франции, то же небо, что и над Хадсонвиллем. То же самое! Это кажется таким же невероятным, как и мамины теории.
Вечер становится прохладнее, я не знаю, который сейчас час. Но все сижу на краю фонтана, смотрю наверх, будто ищу ответы среди звезд.
Часть вторая
Разбитые семьи
Понедельник, 3 июля, 9:43 вечера
Я ОТВЕЧАЮ НА ЗВОНОК. Подношу мобильник к уху и отхожу в сторону.
— Алло? — решаюсь я. Чувствую, как представитель авиакомпании наблюдает за мной.
Ничего не слышно, одни помехи. Сильно бьется сердце.
— Алло? — повторяю я, уже жалея, что ответила.
— Саммер?
Сквозь шум прорывается мужской голос. Хоть он мне и знаком, не ожидала услышать его здесь, в аэропорту Нью-Йорка, за считаные секунды до взлета.
— Папа? — кричу я в трубку и улыбаюсь. Я придвигаюсь к одному из коричневых сидений и поправляю сумку на плече, чтобы она не упала. Папа звонит, чтобы уточнить, когда прибывает мой рейс? По-моему, он не такой организованный. — Что случилось? — спрашиваю я.
— Послушай, солнышко… — Он замолкает, снова помехи. — Не уверен… следует приезжать… сейчас. — Его голос то исчезает, то снова появляется.
Я пальцем зажимаю второе ухо. Во мне поднимается волнение.
— Пап, я тебя не слышу! — практически кричу я; представитель авиакомпании откашливается. — Что ты говоришь?
На линии сначала треск, но потом помех становится меньше.
— Сейчас лучше? — спрашивает отец. — Я в гостинице в Берлине, и здесь ужасная связь…
— В Берлине? — повторяю я в замешательстве.
— Мисс? Прошу прощения. Мисс?
Я поворачиваю голову: представитель авиакомпании смотрит хмуро.
— Сейчас начнется рулежка, — объясняет она, в ее тоне вежливость борется с раздражением. Последнее одерживает верх. — Вы собираетесь лететь?
— Ой, э-э-э… — Я иду в ее сторону. Вдруг замечаю, что у выхода на посадку пассажиров больше нет. — Пап, подожди минутку. Мне надо пройти в самолет.
Он издает нервный смешок:
— В том-то все и дело, дорогая. Я говорю, не надо. Я останавливаюсь. Внутри холодеет.
— Не надо что?
— Давайте скорее, мисс, — недовольно торопит представитель авиакомпании.
Я слышу, как папа вздыхает.
— Саммер, я думаю, тебе не надо приезжать. — Мы оба молчим. Потом он начинает очень быстро говорить. — Понимаю, что позвонил в прямом смысле в последнюю минуту, и я искренне прошу прощения, солнышко, но я много думал и понял, что сейчас не лучшее время для визита, ну то есть потому что я в Берлине по работе и все такое, и еще могут возникнуть другие обстоятельства, так что, возможно, следующим летом…
Следующим летом? Не лучшее время? До меня не доходит смысл слов. Голова будто в тисках, ее зажимает все туже и туже, внутри разрастается боль.
— Так мне не прилетать? — шепчу я, в горле ком. — Не садиться в самолет?
— Извини, пожалуйста, солнышко, — тихо продолжает папа. — Просто сейчас не самое подходящее вре…
Его прерывает жалобный предсмертный сигнал, и наступает тишина. Я отвожу телефон от уха и тупо смотрю на пустой экран. Ну конечно. Батарейка села. Мне и самой хочется жалобно вскрикнуть и отключиться.
— Мисс, если вы не летите, — говорит мне представитель авиакомпании, — я должна закрыть двери. Простите. — Ее тон из недовольного превратился в злобный.
Поднимаю к ней голову, слезы застилают глаза.
— Папа мне только что сказал, чтобы не прилетала, — объясняю ей, будто ей есть до этого дело и она поймет.
Но мои слова для нее — сигнал к действию. Не веря своим глазам, наблюдаю, как на своих высоченных каблуках она идет к двери, ведущей к самолету. Щелк. Дверь закрывается, и я вздрагиваю. Все кончено.
Голова болит уже по-настоящему, ноги дрожат, и я просто падаю на коричневое сиденье. Прижав к груди сумку-шопер, я еле сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться. «Я думаю, тебе не надо приезжать», — сказал отец, и его голос теперь эхом раздается в моей голове. Почему он так поступил, отменил все, испортил? Не мог раньше сказать? А я строила планы, собирала чемодан, радостно предвкушала поездку — и все это перечеркнуто одним звонком. Готово. Бах. Фокус-покус.
И тут в ушах начинает звенеть мамин голос, будто родители объединили силы и сошлись в нестройном хоре. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь, какой он. Я трясу тяжелой головой. Да, теперь знаю. Я испытала разочарование — можно даже сказать, сильнейшее разочарование. Я окунулась в него мгновенно и вся целиком.
Сквозь продольные окна виден гладкий белый самолет, он медленно отъезжает от выхода на посадку. «Нет!» — хочется крикнуть мне. Вскочить, сбить с ног представителя авиакомпании и с силой распахнуть эту дверь, будто в боевике. Конечно, я этого не сделаю. Не смогу. Да и не стоит стараться. Из груди вырываются душившие меня рыдания.
Представитель авиакомпании обращается ко мне, тон у нее стал добрее.
— Завтра в это же время будет еще один рейс до Прованса.
Я поворачиваюсь к ней, моргая влажными глазами.
— Это не важно, — безучастно говорю я. — Я уже никуда не лечу.
На меня наваливается усталость. Как же тоскливо, как стыдно теперь возвращаться! Позвонить маме, она — внутри все сжимается — обязательно будет в каком-то смысле ликовать. Отправить Руби сообщение, типа, представляешь, я вернулась, да я и не улетала… И весь этот треп о роскошных французах кажется сейчас таким глупым. Я вздыхаю.
Мне бы следовало одолжить у своей новой лучшей подруги, представителя авиакомпании, телефон — нужно же как-то из аэропорта добраться домой, в Хадсонвилл. Но я ничего не делаю. Замерев, я сижу в кресле, как будто оставаясь в аэропорту, я смогу предать все случившееся забвению, оторваться от реальности. Отрешенно смотрю на взлетную полосу. Гроза кончилась, и стоит тихая ночь: ни грома, ни молнии, темное небо кристально чистое.
Самолет гудит, набирает скорость и — я задерживаю дыхание — отрывается от земли, его нос задирается вверх. Уже летит. Это я лечу, вернее, должна была лететь. Я кусаю губы. Самолет поднимается все выше, унося с собой не только мой чемодан, но и все надежды и мечты. А я остаюсь здесь, и впереди у меня, скорее всего, такое лето, что хуже не бывает.
