— Возможно, это ошибка…
— Ну уж нет! — Руби мотает головой, шелковистые черные волосы рассыпаются по загорелым плечам. — Это не ошибка. Это твоя судьба.
Она широко раскрывает сильно подведенные глаза и так пристально на меня смотрит, будто старается взглядом вытолкнуть из машины.
— Не думай о маме. Это будет твое лучшее лето, Саммер Эверетт. — Руби хихикает над каламбуром, да и я не могу сдержать улыбку и немного расслабляюсь. — Найдешь себе роскошного француза, — она озорно приподнимает брови, — и Хью Тайсон станет далеким воспоминанием.
Я смеюсь, и шею заливает румянец. Кто бы сомневался, что Руби решит именно сейчас припомнить мою давнишнюю влюбленность. В памяти возникает Хью — его серо-зеленые глаза и смугловатая кожа. Остроумная речь на выпускном, которую, скорее всего, предложат произнести именно ему. Его полное неведение обо мне.
— Поездка в другую страну вряд ли сделает меня заметной для мужского пола, — отвечаю я.
Руби вздыхает. Моя лучшая подруга с ее полнейшей уверенностью в себе и прекрасной фигурой не знает слов «безответная любовь». Она уже, можно сказать, встречалась с тремя бойфрендами (заметьте, это на три больше, чем было у меня), а на прошлой неделе заявила, что летом намеревается «влюбиться по-настоящему». Я-то не собираюсь ставить перед собой такие непосильные задачи. И все же во мне теплится надежда. И ее достаточно, чтобы мамины волнения на время улетучились из головы. Я запихиваю паспорт обратно в сумку и перебрасываю ее через плечо.
— Спасибо тебе. — Я говорю искренне, со значением. Перегибаюсь через рычаг переключения передач и крепко обнимаю Руби, буквально утонув в знакомом аромате ее цветочных духов. — Люблю тебя дважды.
— Люблю тебя дважды, — подхватывает она.
Мы придумали это выражение в первом классе, когда только познакомились. У меня есть еще близкие подруги, но Руби почти как сестра. Неожиданно мысль о том, что я пускаюсь в такую авантюру без нее, пугает меня. Как же я справлюсь одна?
— Иди, — говорит Руби, высвобождаясь из моих объятий. Она кивает в сторону терминала. — Пришли сообщение, когда… ой, да ведь ты же оттуда не сможешь!..
— Я позвоню, — обещаю я. — И письмо тоже пришлю. И проверяй инстаграм ненормально часто.
Руби смеется. Я открываю дверь машины и выхожу в сутолоку на тротуаре. Легковушки и такси не двигаются, двери распахнуты, будто рты, люди выгружают багаж и громко прощаются. Холодный дождь хлещет по коленям и ступням, и я жалею, что на мне лишь шорты, вьетнамки, футболка и худи. Я застегиваю ее на молнию, огибаю машину, достаю из багажника чемодан и тащу его за собой к раздвижным дверям терминала.
Потом я останавливаюсь и оглядываюсь назад. Так и хочется вытащить камеру и снять автомобиль Руби под дождем. Последний кадр перед отъездом. Но машина трогается, шурша дворниками по лобовому стеклу. И даже без часов перед глазами я понимаю, что время несется вперед. Я делаю глубокий вдох и вхожу в неоново-яркий аэропорт.
«Иди», — сказала Руби. Адреналин подскакивает, я начинаю продвигаться сквозь толпы путешествующих, воздух наполняет гул разговоров на иностранных языках. Как-то получаю посадочный талон и сдаю чемодан в багаж. Я раскраснелась и горда собой, пораженная своей самостоятельностью. До этого одна я летала лишь раз, во Флориду, на выходные к бабушке с дедушкой. Все остальные поездки были с мамой.
Мама! К горлу подступает ком, и я спотыкаюсь о колесики чьего-то чемодана. Руби велела не думать про маму. Но пока я несусь к линии безопасности, только о маме и думаю. Представляю, как она сидит в опустевшем доме, поправляет свои черепаховые очки, смотрит на дождь за окном. Переживает ли мама из-за того, что мне предстоит лететь в такую плохую погоду? Жалеет ли, что я уехала, не помирившись с ней? Что я вообще уехала?
Я вспоминаю, как с сумками заскочила в кухню, боясь опоздать и сияя. Готовая. Мама стояла, опираясь на стол, глаза опущены, лицо бледное. Даже еще не обулась. У меня внутри все оборвалось. Я знала, что от этой поездки мама не в восторге, и с того самого дня, когда отец пригласил меня, она вела себя странно. Я могла бы притвориться, что не замечаю. Могла бы выйти и направиться к машине. Но это было все равно что насыпать ей соли на рану. И я спросила, что случилось. «Я… — Она кашлянула. — Говоря по правде, Саммер, я не уверена, что тебе стоит ехать». Я почувствовала, как кровь стынет у меня в венах. «Я не уверена, что ты полностью готова. — Снова покашливание. — Боюсь, тебя ждет… разочарование. Ты же знаешь, какой он…»
Во мне все закипело. Он — это мой отец, злейший враг мамы. Меня бесит, что он бесит ее. Да, они разошлись, когда мне было одиннадцать лет, — брак распался, семью будто рассекли надвое. Отец уехал в Европу, а мы с мамой остались жить в своем скучном Хадсонвилле, штат Нью-Йорк. Да, с тех пор папа мало присутствовал в моей жизни, изредка то письмо пришлет, то по скайпу позвонит. Однажды он даже появился в Хадсонвилле и пригласил меня в кафе. Обед был недолгим, беседа — поверхностной: «Как в школе? Ты так выросла! Солнышко, мне нужно бежать», после чего отец снова исчез.
Однако я не обижаюсь на отцовскую необязательность: в конце концов, он же художник. Причем знаменитый. Конечно, не настолько, чтобы о нем слышал, например, сотрудник службы транспортной безопасности, дающий мне сейчас рукой сигнал пройти через металлоискатель. Но достаточно знаменитый, чтобы его большие яркие картины висели в музеях и галереях. И достаточно знаменитый, чтобы его иногда упоминали в статьях. Помню, как в прошлом году я гордилась, увидев имя «Нед Эверетт» в разделе искусства газеты «Нью-Йорк Таймс», а рядом фото отца, такого красивого в своей вымазанной красками одежде.
Вообще-то знаменитым художником папу сделал мой портрет, который он написал, когда мне было одиннадцать: светловолосая девочка с большими глазами стоит посреди придуманного им макового поля. Сама я никогда не видела этой картины, она выставлена в галерее на юге Франции. Как раз туда — так вышло — я и отправляюсь этим летом.
От радостного волнения сердце колотится быстрее, и я, покончив с линией безопасности, несусь дальше. Я лечу во Францию! Не только для того, чтобы увидеть «мою картину» (так я про себя ее называю), но и для того, чтобы наконец повидаться с отцом и по-настоящему провести с ним время. Я почти бегу к своему выходу на посадку, сумка-шопер подпрыгивает на боку, и я вспоминаю письмо, которое отец прислал в апреле и которое изменило мою жизнь.
«Солнышко, — писал он, — не могу поверить, что тебе этим летом исполнится шестнадцать (как быстро летит время!). Приезжай ко мне, отпразднуем вместе! Ты, наверное, знаешь, что я почти все время живу в Париже, но лето провожу на юге Франции, в изумительном краю, который французы называют Провансом. У меня большой загородный дом, наша улица выложена брусчаткой, и друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится. Мы будем греться на солнышке, есть круассаны и общаться. Как ты на это смотришь?»
Я уставилась на экран, не веря своим глазам, голова кружилась. Но впервые в жизни я не колебалась. Не будет никаких сожалений. Я взглянула на свою комнату, на удушающее однообразие постеров и книг, на ряды одинаковых невысоких домов за окном… Это был шанс вырваться. Шанс провести лето — мое время года — там, где брусчатка и круассаны. От решительности кружилась голова.
