Она замолкает и прикладывает ладонь к губам, будто стараясь не дать вырваться наружу остальным словам. Я подаюсь вперед, во мне пробуждаются одновременно любопытство и страх. Почему в моем присутствии никто не желает заканчивать свои мысли?
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я. — Папа когда-то уже делал что-то похожее?
Мой папа — просто мастер все отменять. Еще до развода ему ничего не стоило не прийти на школьный спектакль или на родительское собрание, потому что надо было задержаться на день во Франции или возникли неожиданные обстоятельства, так что «прости, пожалуйста, солнышко». В его теперешнем поступке вообще-то нет ничего неожиданного. Но почему-то мне кажется, что тетя Лидия имеет в виду другое.
Тетя какое-то время, не отрываясь, смотрит на меня, затем мотает головой.
— Ну ты же знаешь, что на него в общем-то никогда нельзя было положиться, — быстро говорит она. Потом поднимается из-за стола, собирая салфетки в пустой стакан. — Ты только посмотри на часы! — добавляет она. Я думала, в реальной жизни люди так не говорят. Кроме того, я, как всегда, понятия не имею, который час. Сколько сейчас? Почти полдень?
— Мне нужно возвращаться в кампус, — объясняет тетя, ее щеки покрывает неровный румянец. — Ребенок, ты доберешься домой сама?
— Да-а, — отвечаю я, хотя мне все еще немного не по себе. — Я доеду на автобусе от Оленьего холма.
Я иду за тетей Лидией к выходу, мимо Остина, не глядя на него. И забываю обернуться к Руби за стойкой. Мысли кувыркаются в голове, как акробаты. «Неожиданные сюрпризы», — вертится в мозгу. Почему тетя Лидия сказала именно так? Что еще она собиралась сказать?
Когда я выхожу на улицу, тетя Лидия, садясь в машину, машет мне рукой и говорит, что мы увидимся завтра на занятиях. И сразу уезжает, оставив меня на Грин-стрит наедине с мокко и со своими вопросами.
Я отпиваю глоток. Пытаться узнать у мамы, что имела в виду тетя Лидия, — дохлый номер. Эх, вот бы спросить самого отца. Я неотрывно смотрю на серую реку Гудзон, будто в ней могут быть ответы. Но река лишь напоминает, что я здесь, в Хадсонвилле, а отец — в Берлине, во Франции или где-то там еще. Это «где-то» так же невозможно, как путешествие сквозь время, или как то, что Хью Тайсон — мой партнер, или как мамины теории о параллельных вселенных.
Я вздыхаю и поворачиваю в сторону Оленьего холма. Ответов пока нет.
Часть третья
Маковое поле
Среда, 12 июля, 10:49 утра
— BONJOUR, САММЕР!
Я вхожу в булочную, и Бернис, испачканная мучной пылью седая женщина за прилавком, приветствует меня улыбкой. Над дверью мелодично тренькает колокольчик.
— Bonjour, Бернис! — отвечаю я, вдыхая сладковатый аромат поднимающегося теста.
Не спрашивая, Бернис ловко берет с витрины свежий золотисто-коричневый pain au chocolat
[40]. Откуда эта добродушная женщина из французской булочной знает, как меня зовут и что я хочу купить? Все просто: целую неделю я следую одному и тому же утреннему ритуалу. Открыть глаза и подняться с постели с онемевшей после беспокойного ночного сна шеей (я еще не привыкла ни к разнице во времени, ни к неудобной кровати). Бесшумно спуститься по лестнице, стараясь избежать встречи с Элоиз (в это время она обычно еще спит). Пройти через кухню, где обменяться bonjour с Вивьен (в это время она обычно собирается в сарай, рисовать). Дойти до булочной через дорогу и купить свой новый любимый завтрак.
Сейчас Бернис протягивает мне бумажный пакет с pain au chocolat.
– Ça va? — приветливо спрашивает она, пока я роюсь в кармане шорт в поисках евро.
Я еще не освоила язык, но, в том числе и благодаря Бернис, уже знаю несколько полезных фраз. «Ça va?» означает «Как поживаешь?», и, как это ни смешно, правильно будет ответить Ça va, и это означает «все хорошо».
– Ça va, — повторяю я эхом, слабо улыбаясь и протягивая Бернис деньги. Ей необязательно знать, что на самом деле не все хорошо.
После моего приезда в Ле-дю-Шеман была череда длинных дней, которые я провела в одиночестве. Папа все еще в Берлине, а я жду не дождусь его возвращения. Дом, хотя и очаровательный, но какой-то холодный и даже жуткий. Может быть, из-за живущих в нем сейчас людей.
Элоиз, когда не спит, не плачет в душе (я дважды слышала) и не спешит в свою художественную школу или на ужин с друзьями, по-прежнему самое ужасное. Дефилирует в своих модных сарафанах, хлопает дверями, недовольно фыркает и смотрит с отвращением, будто я грызун какой-нибудь. Иногда она может уставиться и пристально рассматривать меня, когда я, например, ем в кухне, а она проходит мимо, и это выбивает меня из колеи. Когда я встречаюсь с ней взглядом, Элоиз отворачивается.
Вивьен намного приятнее, чем ее дочь (понятно, это не сложно). Она, похоже, сочувствует моему плачевному положению и каждое утро интересуется, как я: хорошо ли сплю (нет), хорошо ли ем (да). Я знаю, что благодаря Вивьен в доме забиты холодильник и шкаф с продуктами: я всегда нахожу вкусный сыр или маленькие стаканчики йогурта, сардины и свежие нарезанные фрукты. Накануне вечером я обнаружила стеклянную баночку с каким-то «тапенадом», оказалось, что это вкуснейшая паста из оливок. Я намазала ее на кусок хлеба, это и был мой ужин.
У меня были надежды как-нибудь поесть вместе с Вивьен или хотя бы поболтать с ней за горячим шоколадом. Однако при всей ее вежливости я чувствую какую-то отчужденность. Она все время ест вне дома, или спешит в сарай рисовать, или шепчется по телефону в гостиной. Поэтому обедаю и ужинаю я быстро, одна, сидя за старым дубовым столом. Из-за этого я чувствую себя кем-то вроде невидимки. Почти что привидением.
Я завела привычку прятаться в своих средневековых покоях, страдая из-за того, что не работает мобильный, и читая путеводитель по южной Франции, где подчеркиваю места, которые хочу посетить. Например, Ривьеру — полоску великолепных пляжей неподалеку отсюда. А больше всего хочу попасть в галерею «Прованс», за городом, где висит мой портрет, который написал папа. Но на деле я почти никуда не хожу, только в сарай-студию и иногда на бульвар Дю-Томп. И конечно же, в булочную.
— Merci, — благодарю я Бернис, держа в руке pain au chocolat, и открываю дверь. Снова звенит колокольчик. — Au revoir!
[41]
— Au revoir, Саммер! — она явно получает удовольствие, когда произносит необычное слово.
Вспоминаю симпатичного официанта Жака — он тоже считает мое имя забавным, и сердцебиение учащается. Я выхожу на солнечную улицу. Записка Жака все еще на дне сумки-шопера, я пока не осмелилась позвонить по номеру, который он мне дал. Зато осмелилась во время редких вылазок на бульвар Дю-Томп с трясущимися коленками пройти мимо Café des Roses, изо всех сил стараясь выглядеть беззаботно, но так ни разу и не увидела, чтобы Жак обслуживал столики. Может, родители навсегда разжаловали его в посудомойки. Или я его просто выдумала.
