— Arrête! — взрывается Вивьен. Она прикрывает глаза и касается лба кончиками пальцев. — Il n'y a rien que je peux faire
[43], — говорит она устало, будто у нее больше нет сил.
Я стараюсь не двигаться в своем укрытии. Даже при моих успехах во французском я понятия не имею, что говорят Вивьен и Элоиз. Одно совершенно ясно — конфликт серьезный. Снова вспоминаю свою ссору с мамой перед отъездом сюда. Интересно, мы выглядели так же? Мать выбита из колеи, дочь в слезах…
Элоиз, продолжая рыдать, говорит что-то еще, но вдруг месье Паскаль отворачивается от своего мольберта. Он сердито зыркает на Элоиз и Вивьен, как бы давая понять, что не следует отвлекать мастера от работы. Вивьен, смутившись, подходит к нему и говорит «Pardon!» и что-то еще по-французски, должно быть извиняется. Элоиз тем временем стоит на месте, шмыгает носом и ладонями вытирает мокрые щеки.
По какому поводу они ругались? Мне ужасно хочется это узнать, даже непонятно, откуда это любопытство. Видимо, в моей жизни сейчас происходит так мало, что мне интересно заглянуть в чью-то еще.
Пока Вивьен возле мольберта говорит с месье Паскалем, Элоиз в отчаянии оглядывает студию. Во мне шевелится робкое сочувствие к ней, и тогда… Она смотрит прямо на меня, глаза у нее расширяются. Я застываю на месте. Заметила? Я думала, что за коробками меня не видно! Уже в который раз меня посещает чувство, что в Элоиз есть что-то потустороннее. Что-то жуткое.
Она сверлит меня взглядом, на смертельно бледном лице плотно сжатые губы. Когда она решительно направляется в мою сторону, меня охватывает ужас. Солнечный свет падает на ее золотистые локоны и отделанное кружевом белое платье, и от этого у нее обманчиво ангельская внешность. Я обхватываю колени и изо всех сил прижимаю их к груди, стараясь съежиться в комок. Исчезнуть.
— Что ты здесь делаешь? — Элоиз нависает надо мной и настойчиво требует ответа; несмотря на страх, я не могу не заметить, как легко она переходит с французского на безупречный английский, мне немного завидно. — Ты подслушивала? — допытывается она с выпученными глазами. — Ты шпионила за нами?
Ну, хорошо, наверное, я чуть-чуть шпионила, но не нарочно. Я смотрю на возбужденное лицо Элоиз и осознаю, что у меня есть все основания здесь находиться. Во мне вспыхивает праведный гнев. Это дом моего отца! Возможно, я растеряна и сбита с толку, и мой единственный друг в стране — Бернис, женщина из булочной, но это не значит, что какой-нибудь буллер может подмять меня под себя. Так ведь?
Я гордо поднимаю голову и, крутя плетеные браслеты на руке, думаю о Руби. Потом вспоминаю о Скай Оливейре, и это подогревает мою решимость. Поднявшись на ноги, встаю в полный рост, а я сантиметров на пять выше Элоиз.
— Я первая сюда пришла, — говорю я и сама удивляюсь твердости в голосе. Указываю на коробки. — Я занимаюсь отцовскими эскизами. Ты появилась ни с того ни с сего вместе со своими непонятными разборками. — Я сцепляю руки, потому что они дрожат.
Элоиз густо краснеет и резко опускает голову, смотрит на коробки. Когда она поднимает на меня лицо, ее глаза без видимой причины снова наполняются слезами. Может, она относится к тому типу людей, которые при всей своей жестокости на удивление тонкокожие: они портят жизнь другим, но сами такого отношения вынести не могут.
— Неправда, — огрызается она. — Все наоборот.
Я в растерянности морщу лоб. Лицо у меня пылает, в горле ком. Но это больше злость, чем обида. У меня накопилось столько всего: необходимость врать маме, недавние странности в отношениях с Руби, одиночество всей прошедшей недели…
— Не знаю, о чем ты, — выпаливаю я. — И не понимаю, что ты имеешь против меня. — Элоиз моргает, да я и сама потрясена. Не привыкла высказывать вслух, что думаю. Но продолжаю, будто это и впрямь новая Саммер — та, что убрала папин стол. — С самого первого дня, — я вижу себя как бы со стороны, — я слышу от тебя одни грубости, а ведь я тебе ничего плохого не сделала.
Я еще крепче сцепляю руки. Элоиз слегка приоткрывает рот, но я не могу определить выражение ее лица. Удивление? Злость? Сожаление? Возможно, все вместе. Трудно допустить, что она извинится. Но прежде чем Элоиз успевает ответить, к нам спешит Вивьен, она машет руками, словно пытаясь отмахнуться от негатива.
— Pardon… прости, Саммер, — говорит она и с волнением переводит глаза с меня на Элоиз. — Я не знала, что ты в студии. О чем… о чем вы тут говорите? — Голос у нее сдавленный, она крепко сжимает в руках кисть.
— Вообще-то я уже собиралась уходить, — говорю я, и это правда.
Я опять вся дрожу и хочу поскорее оказаться подальше от Элоиз, пока я не сорвалась и не потеряла самообладание, которое обрела каким-то волшебным образом.
— Извините, — бормочу я, переступая через коробки.
С сильно колотящимся сердцем я направляюсь к двери сарая. Месье Паскаль вернулся к рисованию, будто ничего не случилось. Я выбегаю в сад. Волосы лезут в глаза, я небрежно их поправляю. Из сарая доносятся голоса Вивьен и Элоиз, тихие и напряженные. Надеюсь, этим летом они надолго здесь не задержатся. Хотя дом и будет казаться жутко пустым, это все равно лучше, чем их таинственные разногласия.
Вздохнув, я прохожу через сад и открываю калитку. Меня перестало трясти, но голова еще кружится от редкого проявления смелости. Вытираю потные ладони о фиолетовую маечку, она тоже досталась мне от Руби.
Я замедляю шаг у входной двери дома, раздумываю, не зайти ли туда, чтобы послать письмо Руби. Можно ей описать, что произошло в сарае. Но тогда придется ответить на ее вчерашнее сообщение, а я пока не знаю как. Я хмурюсь и отшвыриваю камешек из-под вьетнамки.
Последнее письмо от Руби пестрило восклицательными знаками и заглавными буквами, там говорилось, что она и ОСТИН УИЛЕР теперь ВСТРЕЧАЮТСЯ. «В понедельник мы ходили в кино, и когда космический корабль садился на Землю 2.0, Остин перегнулся через коробку с попкорном и — да-да! — ПОЦЕЛОВАЛ МЕНЯ!!!! — написала она на одном дыхании. — Вот ОНО, малыш, — ЛЕТО, ЧТОБЫ ВЛЮБИТЬСЯ!!!»
Прочитав, я уставилась на экран, внутри ощущение пустоты. Понимала, что нужно ответить с восклицательными знаками и с радостным волнением. Но не могла. Я ведь уехала из Хадсонвилла, а Руби снова опередила меня. И влюбилась. Это должно быть «мое лучшее лето» — лето моего шестнадцатилетия. Я как-то услышала фразу: «Ей шестнадцать, сладкий возраст, и ее никогда не целовали»
[44], и она не выходит у меня из головы. Я не только никогда не целовалась, я никогда не нравилась ни одному мальчику. Я даже не могла говорить с Хью Тайсоном.
Перечитывая письмо от Руби, я вдруг осознала, что времени все равно, кто ты, поздний цветок или нет, оно движется себе в обычном ритме, старит тебя, а ты все еще нецелованная. А остальные, вроде твоей лучшей подруги, несутся вперед, точно по расписанию проходя все «обряды инициации».
