Мелькает болезненное воспоминание: мне одиннадцать, у меня серьезное лицо и длинные светлые кудряшки, я застала всхлипывавшую маму в кабинете за компьютером. Я заметила, что она читает страничку Artforum, а на экране картина, которую я раньше не видела. На ней я стою посреди целого поля красных цветов. Меня это удивило и смутило, и я, подойдя поближе, прочитала: «"Дочка" Неда Эверетта возвещает о появлении значительного таланта, чья манера вызывает в памяти импрессионистов».
Ничего не поняв, я спросила у мамы, в чем дело. Она вздрогнула, увидев меня. Тут же закрыла страничку и, посадив меня к себе на колени (я уже вытянулась и стала долговязой, так что едва уместилась), рассказала, что папа продал во Франции картину крупному арт-дилеру и теперь разбогатеет и станет знаменитым. Почему она не сказала, что мы разбогатеем и станем знаменитыми тоже, и почему папа отдельно от нас, я не знала.
Две недели спустя мама в коробке принесла домой полосатого рыжего котенка и снова усадила меня на колени. Она сказала, что они с папой решили развестись, что они оба меня очень любят и что мы с ней вдвоем останемся в Хадсонвилле, а папа переедет во Францию. К тому времени он уже долго там жил, и я слышала, как они с мамой ссорились по телефону. Она иногда плакала, и меня это пугало. Я слышала, как бывает при разводе, — из-за родителей Руби, поэтому ждала с нетерпением и ужасом того, что будет дальше.
Потом, когда отец вернулся забрать вещи и обнять меня на прощание, а мама с каменным лицом наблюдала за нами, мне пришло в голову, что это мой портрет мог стать причиной того, что произошло между родителями. Я всегда чувствовала, что отец искал возможности вести красивую, творческую жизнь, и продажа картины позволила ему это сделать. Вскоре он продал и многие другие работы, например «Разносчика».
Но я не жалела о портрете — он поразил мое воображение. Тайком заходила на страничку Artforum и подолгу смотрела на себя, словно маленький нарцисс, довольная тем, как изобразил меня отец. Я узнала, что работа выставлена в галерее во Франции, в Провансе. Я набрала слово fille в гугл-переводчике и улыбнулась, прочитав значения на английском. Свой интерес к картине я держала в секрете от мамы — при любом упоминании об отце она вздыхала и хмурилась.
— Ты помнишь, как позировала для этой работы? — спрашивает меня Жак.
Я моргаю, вырванная из воспоминаний. В галерее холодно, я растираю руки, чтобы согреться.
— Нет, — говорю я, переводя взгляд с картины на Жака и обратно. — Папа, наверное, нарисовал ее с помощью воображения. Или по памяти.
Я снова прокручиваю время назад, до тех пор, когда мне было восемь, девять, десять. Помню, бывало, когда я, например, читала на террасе, папа делал набросок. Я потом заглядывала к нему в альбом, хихикала над изображением своего лица и кудряшек. После развода родителей мне не удавалось проводить с отцом достаточно времени, чтобы он мог опять сделать эскиз. У меня даже не было возможности поговорить с ним о Fille. Я упомянула ее однажды, во время разговора по скайпу, и он был рад, что она мне нравится, но ему «нужно убегать, солнышко». Поэтому я совсем не знаю ее предыстории.
— И уж точно, я никогда не была на маковом поле, — добавляю я, рассматривая красные цветы.
— Нет? — говорит Жак, и я поворачиваюсь к нему. Он поднимает бровь, таинственно улыбаясь. — Когда выйдем отсюда, я тебе кое-что покажу.
Меня разбирает любопытство, но я пока не готова уйти. Жак, кажется, это понял: он отходит к полотну Сезанна с изображением зеленовато-коричневых гор, оставив меня наедине с Fille.
Может, проходит час, может, несколько минут, я все рассматриваю свою картину и жалею, что не могу забрать ее с собой. И тут я понимаю, что могу. Лезу в сумку, беру камеру и отхожу на пару шагов, чтобы в кадр попала вся картина. Однако через секунду рядом оказывается внезапно проснувшийся охранник, он грозит мне пальцем и что-то рявкает по-французски.
Забыла. Photographies interdites. Я хмурюсь, размышляя, не сказать ли охраннику, что на картине я. Разве это не дает права на съемку? Меня охватывает несвойственная мне уверенность в себе. Вообще-то я часть галереи. Как будто здесь мой второй дом. Я здесь своя.
Жак, который до этого любовался красочной картиной Матисса, одним прыжком оказывается возле меня и спрашивает, все ли в порядке.
– Ça va, — говорю я, но охранник все еще смотрит искоса. — Вообще-то, думаю, нам пора. Может, перекусим?
Как бы мне ни нравилось общаться с Fille, но у меня немного кружится голова — от голода и от событий этого утра. В любом случае, я сюда очень скоро вернусь, хорошо бы с папой.
Пока мы с Жаком двигаемся в сторону вестибюля, я все смотрю на свою картину. Все вытягиваю шею и щурю глаза, и она все уменьшается, пока не превращается в цветную точку. Мы выходим на улицу, на жаркий воздух, и мне становится грустно: уже скучаю по Fille.
— Хорошо, — говорит Жак, беря мою руку, я вся в своих мыслях, меня это сейчас не смущает. — Мы поедем обедать. Но сначала, как я и говорил, мне нужно кое-что тебе показать.
Я рассеянно киваю, едва слушая, и Жак по дорожке ведет меня за здание галереи. Мы идем по пологому склону холма, я смотрю по сторонам на красноватые утесы и огромные, как в сказке, оливковые деревья вокруг нас.
— Где мы? — спрашиваю я. Все еще мыслями в галерее, я плохо ориентируюсь.
— Это по-прежнему Ле-дю-Шеман, — объясняет Жак, — его сельская часть, понимаешь? Здесь живут и работают фермеры, которые торгуют на базаре.
Я снова киваю, новые босоножки немного трут на щиколотке. Пейзаж великолепный, но мне непонятно, зачем делать крюк. Мы добираемся до подножия холма.
— Voilà, — говорит Жак, указывая рукой вперед. — Саммер, смотри!
Я смотрю — и не верю своим глазам. Перед нами целое поле ярко-красных маков. Цветы, цветы — их сочный ковер стелется до далеких зеленоватых гор. Поле точно такое же, как на моей картине. Это и есть поле с моей картины.
— Как… о боже мой, — бормочу я, чувствуя, как на лице расплывается радостная улыбка. Я в изумлении поворачиваюсь к Жаку. — Как ты вообще… об этом узнал?
Жак сияет, гордый собой.
— Ну, я местный, — говорит он, в его голосе задорные нотки. — Сразу подумал об этом поле, как только увидел картину твоего папы. В Провансе, конечно, есть и другие маковые поля, но готов поспорить, что именно это…
— Вдохновило его, — заканчиваю я радостно. Представляю, как папа, увидев именно это поле, связал его со своим наброском из альбома, где изображена я. Будто привез меня во Францию. Я снова чувствую, что вот-вот заплачу.
Отпускаю руку Жака и делаю шаг вперед. Камера все еще у меня в другой руке, и я делаю несколько кадров с полем, стараясь захватить его одной широкой панорамой. Кажется, меня посетило вдохновение.
— Ты не мог бы меня снять? — обращаюсь я к Жаку, передавая ему камеру. И лишая себя возможности передумать, я нагибаюсь, расшнуровываю босоножки и босиком бегу по полю, ощущая под ногами прохладную глинистую почву. Останавливаюсь, разворачиваюсь лицом и опускаю руки по бокам, повторяя свою позу на Fille.
