В воскресенье мы поехали на поезде в Канны, город на Ривьере. Шикарные отели, элегантные люди и пляжи с белоснежным песком и такой голубой водой, какой я никогда не видела. Я даже не очень стеснялась при Жаке раздеться до купальника. А он, загорелый, выглядел, конечно же, привлекательно в плавках, темно-синих, под цвет глаз. Заметив, что я на него смотрю, он многозначительно улыбнулся, и мы наперегонки побежали в воду. Я обогнала его и, чувствуя себя абсолютно свободной, нырнула в теплое Средиземное море.
После пляжа мы ели на набережной свежую рыбу и салат, а потом поехали назад, в Ле-дю-Шеман. Все в песке и немного обгоревшие на солнце, мы чувствовали приятную усталость. Жак сказал, что на следующие выходные мы можем выбрать другой маршрут и на поезде отправиться в Париж.
«Я могла бы здесь жить», — думаю я. В конце концов, я привыкла к скользкой насадке для душа — вот, держу ее сейчас. И мой французский стал лучше: вчера я узнала, что «joyeux anniversaire» значит «с днем рождения» (Жак прошептал это мне, когда мы целовались у фонтана с купидонами). Может, я и поздний цветок, но сейчас я цвету, не то что в Хадсонвилле, где я уже начала вянуть.
Конечно, я не стала бы уезжать из Хадсонвилла навсегда, я устроила бы все, как те знаменитости, которые «распределяют свое время» между двумя городами. Родители могли бы оформить совместную опеку, а то сейчас все свалилось только на маму. При воспоминании о ней у меня все сжимается внутри. Я выхожу из душа и заворачиваюсь в тонкое полотенце. Сегодня истекает срок, который я сама наметила. Папа из Берлина еще не вернулся. Так что придется сделать это. Придется все рассказать маме.
Вчера она позвонила сюда на домашний телефон — впервые после звонка в день моего приезда, — и я подняла трубку, так как ждала звонка от Жака. Мама была очень взволнована, она завалила меня вопросами про отца, и мне было ужасно неприятно выдумывать ответы. Я спросила, что нового у нее, и она ответила странно — нервно засмеялась и туманно сказала: «Поговорим, когда вернешься». Я не стала рассказывать про Жака, этот разговор стал бы очередным минным полем. По крайней мере, я не слишком сильно врала, сказав, что не могу больше говорить, так как жду звонка от… друга.
Я заливаюсь румянцем и возвращаюсь в свои средневековые покои. Надеваю небесно-голубой сарафан, в котором я впервые увидела свой портрет и поцеловалась. Счастливый сарафан. Бросаю взгляд на плетеные браслеты Руби — они по-прежнему лежат на туалетном столике — и снова оставляю запястье пустым. Завязываю уже ставшие удобными босоножки и спускаюсь вниз.
Аппетитно пахнет жареной курицей. Я слышу, как в кухне шумит Вивьен. Интересно, с чего вдруг она взялась готовить? Они с Элоиз почти не едят дома. Накануне вечером, поднявшись по лестнице, я видела, как у Вивьен погас свет. Неужели она ждала моего возвращения? Конечно, Вивьен чувствует ответственность за меня, ведь папа «пропал без вести».
В гостиной я подхожу к компьютеру проверить время. Я уже выучила, что в Европе часы считают по-другому. Полдень не делит день пополам, как у нас. Здесь час дня — это тринадцать часов, два — четырнадцать, и так далее, до полуночи, когда все начинается по новой. Запутанно и при этом совершенно понятно, как и сама суть времени, мне кажется. В правом верхнем углу экрана виднеются цифры, сейчас 13:05 — час и пять минут пополудни. Так что мне уже официально исполнилось шестнадцать. По крайней мере, во Франции. В Хадсонвилле, где на шесть часов меньше, мне пока пятнадцать. Какое забавное наблюдение!
Я сажусь перед компьютером и захожу в почту. Встреча с Жаком в Café des Roses назначена на половину второго, так что можно не спешить. У меня три новых письма, они пришли чуть раньше, утром. Одно от мамы, другое от папы и третье от тети Лидии. Я чувствую, что волнение усиливается, и решаю начать с тетиного — наименее стрессового.
«Поздравляю с шестнадцатилетием, девочка моя! — говорится в нем. — Я, как сумасшедшая, встала затемно, чтобы снять восход. Вообще ты все лето не выходишь у меня из головы. Пара ребят из школы посещают мой курс фотографии, и думаю, тебе бы тоже очень понравилось. Пригодилась ли камера Nikon? Жду, когда ты вернешься, чтобы посмотреть твои фото. Надеюсь, там, во Франции, у тебя все в порядке. Ты же знаешь, что можешь делиться со мной всем, что бы ни случилось, да? С любовью, тетя Л.»
Я хмурюсь, последние две строчки сбивают меня с толку. Что бы ни случилось? Что она имеет в виду? Как будто ей известно, что папа в Берлине. Но откуда? И про ребят, которые ходят на курс фотографии, — что-то вертится в голове, но я никак не могу понять что. Стараясь отделаться от странных ощущений, я закрываю тетино письмо и открываю папино. «Любимая моя Саммер, — говорится в нем. — Joyeux anniversaire. Ты, наверное, уже выучила, что это значит на французском. А у меня хорошая новость ко дню рождения: я сегодня возвращаюсь! Рейс из Берлина должен приземлиться сразу после обеда. Жду не дождусь встречи с тобой!»
Я не свожу глаз с экрана, и на моем лице расплывается широченная улыбка. Папа возвращается! Мне не придется ни в чем признаваться маме. Радостно пританцовывая на стуле, читаю дальше: «Да, солнышко, пока не забыл: можешь сделать мне небольшое одолжение? Я куда-то дел один эскиз, который срочно нужно отправить агенту. Не могла бы ты поискать его в студии? На нем пожилая женщина вынимает из печи хлеб, а на обороте написано: Бернис, Ле-дю-Шеман. Наверное, запихнул его в одну из неразобранных коробок. Прости за это задание в день рождения, солнышко, но это бы мне очень помогло. Merci beaucoup
[51] и до скорого. Папа».
Меня не волнует, что придется поработать в день рождения. Сейчас меня вообще ничего не волнует. Здорово, что папа нарисовал эскиз Бернис, хозяйки пекарни. Можно даже ей показать перед тем, как отправлю. Все еще улыбаясь, открываю письмо от мамы. Коротко поздравив меня с днем рождения, она сообщает, что уже проснулась и ждет моего звонка. Позвоню, конечно, как только приедет отец, чтобы дать ему трубку. Никаких секретов, никакой лжи. Чувствую себя легкой, как воздушный шарик. И абсолютно свободной.
Выхожу из почты, отметив с тревогой, что поздравления от Руби нет. Уверена, она еще спит. Но от нее ничего нет уже три дня, а это рекорд. Пальцы сами находят пустое запястье. Если бы я была сейчас в Хадсонвилле, мама в честь моего дня рождения повела бы нас с Руби (а еще Элис и Инез, если они в городе) в «Оролоджио», чудный итальянский ресторанчик на Грин-стрит.
Я «летний ребенок», так называет меня мама, поэтому у меня всегда очень скромные дни рождения, а не шумные вечеринки (вроде той, что устроил на шестнадцатилетие Руби ее отец в прошлом апреле). Летом почти все разъезжаются — в лагеря или в путешествия. К тому же мне даже нравится отмечать тихо: «Оролоджио» — это достаточно торжественно. Официанты приносят торт и громко поют «С днем рожденья», я закрываю лицо руками, а Руби давится смехом.
Вставая из-за стола, вспоминаю кадр, который увидела в инстаграме вчера поздно вечером, когда вернулась. Руби загрузила фото, где она, Остин, Скай и Генджи Танака в «Оролоджио» — нашем любимом — сияют над тарелками с пастой. «Празднуем! — подписала Руби. — #выход #двойноесвидание».
