Я протягиваю ему эскиз, мокрая бумага вот-вот порвется. За папиной спиной раздается громкий стук. Я понимаю, что Вивьен выронила разделочный нож. Он лежит на кухонном полу, как брошенное орудие убийства. А сзади шаги, легкие, почти бесшумные. Шаги призрака. В кухне появляется Элоиз, как в первый день, в кружевной сорочке, золотистые локоны разбросаны по плечам.
— Что здесь происходит? — спрашивает она.
Элоиз говорит по-английски, поэтому я решаю, что она обращается ко мне. Но нет. Она смотрит на моего отца. И обращается к нему. А в ее голосе страх. И тогда я чувствую, что меня тоже пронзает страх — будто ножом в живот. «С днем рождения», — вертится в голове нелепая мысль. Я продолжаю держать эскиз перед собой. Меня бьет дрожь.
Папа переводит взгляд с эскиза на мое лицо, потом на Элоиз. Потом на Вивьен. Мы вчетвером неподвижно стоим посреди кухни, слышно только, как по окнам барабанит дождь. Наконец папа снова поворачивается ко мне. Он откашливается, берет эскиз у меня из рук и мягко говорит:
— Саммер, я должен тебе кое-что рассказать.
Часть четвертая
Не рассказывай
Пятница, 14 июля, 9:13 утра
— ВСЕМ ПРОЙТИ НА ПОСАДКУ! Экспресс в Нью-Йорк отходит в 9:15!
Я улыбаюсь этому объявлению, садясь на место у окошка и устраивая рюкзак на коленях. Интересно, во время посадки на рейс до Франции все было бы так же: сильный поток кондиционированного воздуха, запах кофе, вокруг приглушенные голоса, в груди взволнованно бьется сердце?
Конечно, это не самолет, а поезд — серебристый «Метро-Норт», и сейчас он отправится со станции Хадсонвилл, но не за границу, и все это не так уж волнующе. Однако я не была в Нью-Йорке после своей декабрьской поездки с Руби и с нетерпением жду возвращения туда, особенно сегодня, при совсем других обстоятельствах.
— Итак, класс! — обращается к нам тетя Лидия из середины прохода. — Готовы к большой экскурсии? Сейчас я раздам билеты.
Внимательный взгляд ее карих глаз перескакивает с сиденья на сиденье, уверена, она считает пришедших. Зайдя в вагон, раскрасневшаяся и довольная, что не опоздала, я тоже пробежалась взглядом по рядам и отметила, что ни Хью, ни Рен еще нет. Теперь же я смотрю в окно, готовясь увидеть, как они вдвоем, возможно, даже держась за руки, по ступенькам сбегают на серую платформу.
В последние три дня на занятиях было полно потрясающих открытий: я теперь знаю, что дагеротип — это один из первых предшественников черно-белой фотографии, изобретенный французским художником в девятнадцатом веке. Я научилась заряжать скользкую пленку в старый фотоаппарат и работать с более сложными настройками на камере Nikon. Я узнала, что начало фотографии было положено очень давно с помощью камеры-обскуры (в переводе с латыни «темная комната») — ящика с отверстием. И оказывается, само слово «фотография» по-гречески означает «светопись» или «рисование светом». Когда тетя Лидия это сказала, у меня по спине побежали мурашки. Светопись.
Но я пока не поняла, есть ли что-то между Хью и Рен. И совершенно не научилась с ним разговаривать.
Даже пересела в классе на первую парту, как учительская любимица, лишь бы оказаться подальше от этих двух и, конечно же, повнимательнее слушать отличные лекции тети Лидии. И все равно я начинаю прислушиваться, когда замечаю, что на последнем ряду Хью что-то шепчет Рен или она ему.
Вчера, когда тетя Лидия привела нас в фотолабораторию, чтобы показать пинцеты для отпечатков и проявочные ванночки, я наблюдала за Хью и Рен, стараясь определить, не стоят ли они в этой темной тесной комнате слишком близко друг к другу. В какой-то момент Хью поглядел в мою сторону, и я так быстро отвернулась, что опрокинула бутылку с проявителем — хорошо, что закрытую. Супер.
Сейчас, не веря своим глазам, я смотрю, как на платформу влетает Рен — одна, мелькают неясные очертания: темное длинное платье, ярко-красные волосы. Через секунду слышно, как она, тяжело дыша, вбегает в вагон. Звучит резкий свисток, и поезд трогается. Платформа постепенно уплывает, у меня внутри все обрывается. Хью не пришел?
— Успела! — тетя Лидия одобрительно приветствует Рен, пока та идет по проходу.
— Еле-еле, — отвечает Рен, ее голос приятнее, чем я думала.
Потом она плюхается на сиденье рядом со мной. Только не это. Я вся напрягаюсь, но не могу удержаться и все же прямо спрашиваю:
— А где Хью?
Рен, которая возится с молнией на своей отделанной бахромой сумке, переводит взгляд на меня. Может, и выгибает бровь, но из-за челки не поймешь. Она как непроницаемая завеса. Я впервые замечаю, что глаза у Рен потрясающего темно-лилового цвета.
— Его похитили инопланетяне, — сухо отвечает она, уголок рта у нее чуть приподнимается. — Вчера вечером дом мэра всосал НЛО. Не слышала?
Я лишь изумленно смотрю на нее и молчу. Мы покачиваемся вместе с поездом.
— Да нет, — тут же сдается Рен, на лице ее появляется улыбка. — Он уже в Нью-Йорке. Накануне уехал к двоюродному брату, придет прямо в музей. — Открыв сумку, она роется в ней. — Черт! У тебя было такое лицо…
— Я… — Мотая головой, я невольно смеюсь. — А я не поверила.
— Да ладно? — спрашивает Рен, и я впервые точно уверена, что она выгнула под челкой бровь.
— Держите, девушки. — Тетя Лидия появляется в проходе возле Рен и протягивает наши билеты туда и обратно. Коротко улыбнувшись мне, она разворачивается и двигается к своему месту, которое ближе к голове вагона. Сейчас, когда час пик прошел, в залитом солнцем поезде тихо, почти все места занимает наш класс.
— Твоя тетя — прекрасный преподаватель, — говорит Рен, все еще копаясь в сумке.
— Что? — я смотрю на нее с удивлением.
— Она классная, — повторяет Рен, кивая в сторону передних сидений. — В прошлом году я ходила на курс фотографии при Ассоциации молодых христиан, но не узнала и половины того, что знаю теперь.
— Откуда… откуда ты знаешь, что это моя тетя? — Я запинаюсь и, насторожившись, отодвигаюсь к окну.
Я думала, что умело и тщательно оберегала свою тайну. По правде говоря, это было несложно: с той странной встречи в «Лучше латте, чем ничего» тетя несколько отдалилась. Она больше не звала пить кофе и в классе ко мне не обращалась. Я и благодарна ей, и обеспокоена одновременно.
Достав из сумки толстую потрепанную книгу в мягкой обложке — сборник стихов Эмили Дикинсон, Рен пожимает плечами.
— Да это же очевидно, — откликается она.
— Что очевидно? — продолжаю допытываться я. К нам подходит контролер, чтобы прокомпостировать билеты. — Мы ведь даже не похожи.
Мама и тетя Лидия — брюнетки, а я унаследовала цветовой тип отца — светлые волосы и глаза. А внешне я вообще ни на кого из родни не похожа.
Рен, задумавшись, склоняет голову набок.
