— Ну, есть небольшое сходство, — объясняет она, забирая у контролера свой билет. — В выражении лица. К тому же Лидия с первого дня, еще не успев ни с кем познакомиться, знала, как тебя зовут. Плюс сказала, что ее сестра преподает философию. А я помню, как на день профориентации в четвертом классе приходила твоя мама, она рассказывала о своей работе, и я еще подумала тогда, что профессия у нее клевая.
— А-а, — только и могу сказать я, про себя удивляясь тому, что Рен меня разоблачила. И что она помнит день профориентации. Я, правда, тоже его помню. Тогда я хотела, чтобы перед классом выступил папа — мне, девятилетней, казалось, что художник звучит гораздо более клево, чем философ, — но он в то время работал во Франции. Помню, были родители Рен, они оба адвокаты, что, казалось, было слишком обыденным для уже тогда странной Рен. — Просто я не хотела, чтобы об этом знали, — добавляю я торопливо.
Поезд изгибается на повороте, слышен скрежет. Я вцепляюсь в подлокотники. «Хью тоже знает?» — гадаю я, мои щеки горят.
Открывая книгу, Рен снова пожимает плечами.
— А чего смущаться? — отвечает она. — Зачем беспокоиться из-за того, что подумают другие?
Я наблюдаю за Рен, пока та читает. Солнечные блики, мелькающие в окнах поезда, вспыхивают в ярких волосах. Длинное темное платье выглядит бесформенно и похоже на ночную сорочку викторианской эпохи. Ногти обкусаны, на запястье старинные громоздкие часы с кожаным ремешком. Рен ни на кого не похожа. Я вдруг понимаю, что ей не важно, что подумают другие. Многие утверждают, что их это не заботит, но в случае с Рен я точно знаю, что это так и есть.
А для меня важно, теребя плетеные браслеты, признаюсь себе я. Для Руби очень важно. Я недавно пришла именно к такому выводу. Я оглядываю то, что на мне сейчас надето. Это белый льняной сарафан, который в прошлом году мне отдала Руби, разобрав свой шкаф. Я хотела взять сарафан во Францию, авиакомпания наконец вернула мне мой чемодан-путешественник. Сейчас мне даже жаль, что утром я не надела что-нибудь другое.
Я лезу в рюкзак, отодвигаю в сторону камеру Nikon, блокнот и кардиган, который мама предложила взять буквально перед выходом из дома, хотя воздух уже нагрелся до тридцати градусов. Телефон провалился на самое дно, хватаю его и смотрю на экран. От Руби ничего нет.
Вздыхаю. А чего я ждала? Моя лучшая подруга теперь официально встречается с Остином Уилером. Эту новость она сообщила во вторник, когда я после практики по фотошопу забежала в «Лучше латте, чем ничего».
— Лето, чтобы влюбиться! — верещала она, обнимая меня. Напряжение, которое было между нами накануне, видимо, забылось.
С тех пор мы целую неделю не разговаривали. Обычно летом мы с Руби все время вместе. По выходным, разложив покрывало, мы проводили по полдня в Сосновом парке. Или пробирались в бассейн Ассоциации молодых христиан и плавали там, пока подушечки пальцев не становились как чернослив, а волосы насквозь не пропитывались хлоркой. Гоняли вдвоем на великах и ели фруктовый лед, который таял и тек по рукам, отчего браслеты становились липкими. Смотрели в кинотеатре по несколько фильмов подряд, думая, что нам можно все, ведь мы там раньше работали. Руби оставалась у нас ночевать, мы включали в комнате кондиционер на полную катушку, и пальцы у нас на ногах становились ледяными.
Вчера мы могли бы делать что-то из этого, но я сидела дома одна. Мама пошла на ужин с коллегой, Элис гостит в Калифорнии у Инез. Читать не хотелось, на Netflix смотреть было нечего, а инстаграма я сознательно избегала, чтобы не видеть, как там разворачивается история «лета любви» Руби и Остина.
Я сидела на террасе по-турецки и доедала холодный ло-мейн из «Сычуаньской кухни». Ро, свернувшись клубочком неподалеку, время от времени шипел, просто чтобы напомнить, что недолюбливает меня. На небе сверкали звезды, а меня все мучила мысль о том, что таким и будет мое хадсонвиллское лето. Я злилась на отца, от него ничего не было с Четвертого июля.
Теперь же я с грустью смотрю в окно. Поезд петляет вдоль Гудзона, держа направление на юг. Здесь, на значительном расстоянии от Хадсонвилла, широкая река ярко сверкает на солнце своей голубизной. Я так и знала: на нашем городе лежит проклятье серости.
Рядом Рен перелистывает страницы. Я снова поворачиваюсь к ней.
— Нравится книга? — интересуюсь я, желая отключиться от мыслей об отце и Руби и притупить боль в груди. Поезд подъезжает к станции с вывеской «ТАРРИТАУН».
Рен кивает.
— Обожаю Эмили Дикинсон. Например, вот это. — Она поворачивает книгу текстом ко мне.
Я читаю напечатанные слова, это начало стихотворения:
Я чувствую в моем мозгу
Разрыв — истлела нить…
[52]
— Ну да, — соглашаюсь я, хотя и не очень понимаю смысл. Поэзия почти всегда ставит меня в тупик. Отчасти именно из-за этого в тот роковой день в девятом классе на меня произвел такое впечатление блестящий доклад Хью о Роберте Фросте. Мне тогда достался поэт Уолт Уитмен, и мне было трудно разобраться в его странных стихах о травах и астрономах. Промямлив свой доклад, я получила за него четверку с минусом.
— А ты знаешь, — повернув книгу к себе, продолжает Рен, — что Эмили Дикинсон была затворницей? Никогда не выходила из дома. И не выезжала из родного города Амхерста в Массачусетсе. Ее в юности считали странной. — Рен замолкает, переворачивает еще одну страницу. — Это ведь потрясающе, не находишь? Настолько глубоко понимать мир, никогда его так и не увидев?
— Да, наверное, — говорю я, а сама смотрю на обложку книги: там дагеротип (теперь-то я это знаю!) поэтессы — бледной молодой женщины с вдумчивым взглядом, на ней темное платье, волосы собраны в узел. Интересно, Рен симпатизирует «странной» Эмили Дикинсон? Хотя теперь Рен мне не кажется такой уж необычной. Вернее, она чудна́я, но в хорошем смысле. И суперумная.
Поэтому она нравится Хью? Я вдруг задумываюсь, нахмурив брови. А нравится ли она Хью? Интеллектуально они, очевидно, подходят друг другу. И я подавляю неприятный укол ревности.
— В Амхерсте живет мой парень, — продолжает Рен, медленно переворачивая еще одну страницу. — Я видела ее дом, когда ездила к нему на весенних каникулах. И даже сходила к ней на могилу. Это хоть и мрачно, но очень клево.
Из того, что сказала Рен, до меня дошли только слова «мой парень».
— У тебя есть парень? — выпаливаю я. И понимаю, что это прозвучало грубовато, как у Скай Оливейры: «У Тифозной Ренни есть бойфренд?!» Но я имела в виду совсем не это. — Я-то думала ты как бы с Хью встречаешься или что-то в этом роде, — добавляю я. Лицо мое пылает. Что я несу! Саммер, заткнись!
Рот у Рен кривится в ухмылке, которую я уже начинаю узнавать.
— Я не встречаюсь с Хью, — отвечает она, внимательно изучая мое лицо своими темно-лиловыми глазами. Внутри у меня все переворачивается. — Почему ты так решила?
