Я буду снимать Хью, а он — меня, от такой перспективы мое сердце радостно бьется. Я снова смотрю на фото, потом на сидящих за столом. Лицо болит — так много я улыбаюсь. Я даже Максу улыбаюсь.
— Знаете, — продолжаю я, чувствуя прилив великодушия. — Теперь мне кажется, с поездкой во Францию я вела себя как-то по-детски. А зря. Может, даже лучше, что в конце концов я никуда не полетела. — С восхищением я кладу руку на фото тети Лидии. — Ну, то есть это почти компенсирует то, что мне не удалось увидеть в музее свой портрет папиной кисти.
Закончив эту мысль, я тут же начинаю жалеть о сказанном. Не стоило говорить «почти». Надеюсь, тетя Лидия не обиделась. Фотография мне на самом деле очень нравится. Но, похоже, мои слова ее не обидели, а озадачили.
— Какой именно портрет?
— Ну тот, который во Франции, — объясняю я. У меня вырывается смешок. Почему-то вдруг разволновавшись, я провожу пальцем по рамке. — С маками.
Тетя Лидия, нахмурившись, поднимает свой бокал.
— Но на той картине не…
Она замолкает. Глаза широко раскрыты, щеки пошли пятнами, губы плотно сжаты. Как в «Лучше латте», когда тетя Лидия, начав говорить об отце, вдруг оборвала себя.
— Что? — переспрашиваю я. Внутри все холодеет. — На той картине что?
— Лидия! — произносит мама, слова вырываются резко, как удар ножа.
Я бросаю на нее взгляд. Мамино лицо тоже покраснело, она неотрывно смотрит на тетю Лидию и будто испепеляет ее взглядом. Макс сбит с толку не меньше меня и озабоченно косится на маму.
— Мам? — я пытаюсь надавить. Холод уже не только внутри, он расползается по рукам и ногам. — Что происходит?
— Да ничего, — отвечает мама, сильно сжимая ножку бокала.
Но чувство такое, что не «ничего», а… что-то очень важное.
— Прости, — раздраженно перебивает тетя Лидия, на что я кручу головой, перевожу взгляд с мамы на тетю и обратно. Их лица искажены тревогой, и сейчас они так похожи, что даже страшно. — Я нечаянно, — продолжает тетя Лидия, по привычке она эмоционально взмахивает рукой и чуть не роняет бокал. — Осторожничать все сложнее и сложнее…
— Лидия, прекрати! — Мама ударяет ладонью по столу, я вздрагиваю. — Не надо. Не сегодня.
— О чем вообще идет речь? — взрываюсь я, раздражению нет предела. — Не забывайте, мне уже официально шестнадцать! — Я опускаю глаза на подарки. — Так что, пожалуйста, не надо больше странностей и секретов.
В ответ тишина. Макс нервно прочищает горло. В зале по-прежнему гул и разговоры. В конце концов тетя Лидия поворачивается ко мне.
— Саммер, — мягко начинает она, но ее тон пробирает меня до костей. В горле ком. Сейчас я заплачу, прямо здесь, в «Оролоджио», на ужине в честь моего дня рождения.
— Не надо, Лидия, — резко прерывает мама, я чувствую в ее голосе испуг. — Не рассказывай.
Не рассказывай. Эти слова мама уже говорила тете в кухне, утром Четвертого июля. «Я тебе должен рассказать кое-что важное», — так написал папа. Но мне ничего не рассказали. Внутри нарастает чувство протеста. Не хочу больше жить в неведении.
— Нет, надо, — говорю я, мой голос звучит глухо. — Рассказывай. — Я не свожу глаз с тети. — Рассказывай. Что бы там ни было, я хочу знать.
На ее лице мелькает замешательство.
— Я… — Тетя быстро переводит взгляд на маму. — Люси? — тихо произносит она, будто спрашивает разрешения. — Саммер имеет право знать. Тебе не кажется, что ей пора услышать правду о своем отце?
Правду о своем отце. Я делаю глубокий вдох. Не хватало только, чтобы меня стошнило спагетти болоньезе. Целую вечность все молчат и не двигаются. Мама, внезапно потеряв всякую решимость, опускает голову и, глубоко вздохнув, смотрит на салфетку, что лежит на коленях. В маминой позе — поражение.
— Я не собиралась делать этого сегодня, — наконец едва слышно говорит она, по-прежнему глядя на салфетку. — Но твоя тетя права, Саммер. Вы обе правы. Наверное… настало время тебе узнать правду. — Она поднимает на меня глаза, ее подбородок дрожит. — И рассказать тебе должна я.
«С днем рожденья тебя, с днем рожденья тебя…» Моргнув, я поворачиваю голову, в глазах стоят слезы. У нашего стола официант с большим шоколадным тортом, на котором горят семнадцать свечей — шестнадцать плюс одна на счастье. Его окружили остальные работники ресторана во главе с Джерри. Все они поют: «С днем рожденья!» Весь зал поет, люди повернули головы в нашу сторону и широко улыбаются мне. За нашим столом к пению никто не присоединяется.
Официант ставит торт передо мной. Раньше мама рассказывала, что было в тот день, когда я родилась: стояла такая жара, что она хотела поехать в роддом в купальнике. А папа так переживал, что едва не потерял сознание прямо в родовой. Когда я появилась на свет, говорила мама, я была похожа на инопланетянина: огромные глаза и крошечное тельце. И сейчас я будто инопланетянка: тупо смотрю на свечи и не знаю, что с ними делать. Что за странный обычай у этих землян?
— Загадай желание!
Джерри дает команду, она едва доносится до меня. Ага. Память возвращается, а вместе с ней и человеческие инстинкты. Я зажмуриваю глаза, ресторан исчезает, рядом остается только мама. В другое время я могла бы пожелать поехать во Францию, поцеловаться с мальчиком или стать такой же храброй, как Руби. «Пусть будет свет вместо тьмы», — теперь загадываю я и задуваю свечи, что довольно иронично.
Все, кроме нашего стола, аплодируют, и официант уносит торт, чтобы его разрезать. Наконец наступает тишина, и это облегчение. Я промокаю глаза салфеткой.
— Мы с Саммер выйдем на улицу, — объявляет мама. — Вы подождете? — спрашивает она у Макса и Лидии. Те молча кивают. У тети глаза на мокром месте.
Мама берет сумку и встает, я делаю то же самое. Даже не знаю, вернемся ли мы. Сердце гулко стучит в груди, пока мы идем к выходу из ресторана. Правда, мне уже не так страшно, как было до загаданного желания.
Вечер жаркий и душный, на улице безветренно. Сегодня около полудня был очень сильный дождь. На сером асфальте поблескивают лужи, небо темное и тяжелое от облаков. Звезд практически не видно. На Грин-стрит почти все закрыто, в том числе и «Лучше латте». Мама, обхватив себя руками, смотрит на беззвездное небо. Интересно, ей холодно, как и мне, несмотря на жару? Я тоже обхватываю себя руками и жду, пока мама заговорит.
— Помнишь, — начинает она, — как часто твой папа уезжал во Францию? До того, как мы с ним развелись?
Я киваю. Слышно, как журчит река на той стороне улицы и как гудит поезд где-то вдали.
— Так вот, — продолжает мама. — Это потому, что у него там была — есть — другая семья.
Земля уходит у меня из-под ног, она будто дрожит, как при землетрясении. Я поворачиваюсь лицом к маме. За очками мне не видно глаз.
— Я не… другая семья? — повторяю я. Слова даются мне с трудом, будто это какая-то тарабарщина.
