— Да, — говорит мама. Она наконец переводит взгляд с неба на меня. В ее глазах слезы, но голос ровный. — У него была — есть — другая женщина, — объясняет она. — Художница. Они познакомились в Париже. Родилась дочь. У них есть дочь.
По улице проезжает одинокая машина, колеса разбрызгивают лужи.
— У папы… есть дочь? — произношу я вяло. Похоже, я в состоянии лишь повторять за мамой ее же слова в виде вопросов. То, что она говорит, кажется невозможным.
Мама кивает и глубоко вздыхает. На ее лице отражаются боль и испуг, но в то же время, как ни странно, облегчение.
— Ее зовут Элоиз. Сейчас ей лет пятнадцать.
— Элоиз? — повторяю я. — Пятнадцать? — Неожиданно на память приходит обожаемая мною в детстве книжка о светловолосой девочке Eloise, которая жила в Нью-Йорке. — Пятнадцать, — снова говорю я. Все тело дрожит, зубы стучат, будто сейчас зима. — И что… мне было… — Я бормочу и замолкаю, словно простейшее математическое действие вдруг стало сложным. — Мне был год, когда она родилась?
Мама опять кивает. На вид она спокойная и невозмутимая, готовая ответить на все вопросы.
— Понимаю, тебе трудно все это осознать, — мягко говорит она.
Я запрокидываю голову и гляжу на темное небо. Если бы там было хоть несколько звезд, хоть какие-нибудь проблески света, чтобы указать мне путь. Но там темно. Я начинаю мерить шагами улицу, туда и обратно, как будто движение может помочь. В висках стучит. Вспоминается строчка из сборника Эмили Дикинсон, который был у Рен: «Я чувствую в моем мозгу / Разрыв — истлела нить». Теперь я ее понимаю. В полной мере. Мой мозг разрывается, он не в состоянии принять это новое знание.
— Значит, у папы… пока я была маленькая… пока вы были женаты… у него… — Я перевожу дыхание. Как будто пытаюсь собрать самую сложную в мире головоломку. — Все это время были эти другие люди… — я не в силах опять произнести слово «семья», — живущие во Франции?
— Да, — терпеливо отвечает мама. Она тянет ко мне руку, но я уворачиваюсь и хожу туда-сюда. — Я тоже ничего не знала, — едва слышно продолжает она. — Потом он не выдержал и рассказал мне все. Тебе было одиннадцать. Я и раньше что-то подозревала. В течение многих лет. Но сила отрицания выше нас. Мы видим то, что хотим видеть.
Я останавливаюсь и смотрю прямо на маму. У уха пищит комар, но мне наплевать, пусть укусит, пусть всю кровь выпьет.
— Тогда я поняла, что мы больше не семья, — продолжает мама. Она все еще протягивает ко мне руку, которая зависла между нами, бледная, призрачная. — После признания — уже не семья. Я попросила твоего отца уйти. И он ушел. Уехал во Францию. К… ним.
К ним. Какие они? Как они выглядят? Отвернувшись, я смотрю на темную реку. У меня живое воображение, но сейчас я ничего не могу себе представить.
— А они про нас знают? — наконец хрипло спрашиваю я, снова повернувшись к маме.
— Да, знают, — кашлянув, отвечает она. — Поэтому папа и хотел, чтобы ты летом отправилась во Францию. — Мама опускает руку. — Он хотел рассказать тебе правду. Он хотел, чтобы ты познакомилась с… ними.
— Господи! — шепчу я. Холод пронизывает меня до костей. Познакомилась с ними? Я в ужасе. Что бы тогда случилось?
— Поэтому я и не хотела, чтобы ты ехала, — говорит мама, ее речь ускоряется. — Я думала, ты была не готова все узнать. Я… боялась. — Ее голос надрывается, у меня сжимается сердце. Родителям бояться не положено. — Мне хотелось защитить тебя, — очень тихо добавляет мама.
На этот раз я не отталкиваю ее протянутую руку. Мама берет мою ладонь и крепко сжимает. Пальцы у нее такие же ледяные, как и у меня.
— Я не хотела, чтобы тебе сделали больно, — продолжает мама, у нее наворачиваются слезы. — Я все еще не уверена в том, что ты готова. Прости, что это произошло именно так.
За нашими спинами открывается дверь ресторана, и оттуда, весело переговариваясь, выходят люди. Даже не верится, что тетя Лидия и Макс сидят там, внутри, перед ними на столе куски торта, а мы с мамой здесь и ведем этот разговор. Тетя Лидия знает, понимаю я. Конечно, она все время знала. И чуть не проговорилась тогда, в «Лучше латте». Поэтому с тех пор она избегала меня. Боялась сказать лишнее. Наверное, хотела сказать. Считала, что мне следует знать.
— Моя картина, — обращаюсь я к маме и слышу, что голос у меня стал хриплым. Я отдергиваю руку. — Что тетя Лидия собиралась рассказать о моей картине?
Мамино лицо морщится.
— Ох, — вздыхает она.
У меня внутри все сжимается. Я беру себя в руки, хотя мне в каком-то смысле сейчас все нипочем. Разве нет?
— Картина… — начинает мама, глядя на мокрый тротуар, и запинается. — На ней… Элоиз. Когда была маленькая. — Она переводит взгляд на меня. — Понимаешь? — шепчет она.
Я отрицательно качаю головой, хотя да, понимаю. Самой не верится, как быстро я поняла и с какой стремительностью за пониманием последовала боль. «Моя» картина уже больше не моя. Я не Fille. Никогда ею не была. Это всегда была… она. Согнувшись пополам, я хватаюсь руками за живот, стараясь собраться. Рот раскрывается в беззвучном рыдании.
— Когда ты… когда ты впервые увидела картину в интернете, — продолжает мама, по ее щекам текут слезы, — и подумала, что это твой портрет… у меня не хватило мужества сказать тебе правду. — Она переводит дыхание. — Прости.
Я с трудом распрямляюсь, но тело все еще пронизывает боль. Одна волна боли за другой, будто раз за разом сдирают лейкопластырь. Из того, что я сегодня узнала, именно это открытие ранит сильнее всего. А может это просто знак восклицания в конце длинного и запутанного предложения.
— Понимаешь? — снова задает вопрос мама, и тут до меня доходит, что я не произнесла ни слова.
Я киваю, хотя у меня есть вопросы. Их много. Например, где папа рисовал Fille? И сердилась ли тетя Лидия на маму, скрывавшую все эти секреты от меня? Моим вопросам нет конца. А еще я ужасно устала. Во рту пересохло, глаза жгут слезы, голова болит. Хватит с меня сегодня вопросов и ответов. Мама, похоже, почувствовала мое состояние. Она целует меня в макушку, и я прижимаюсь к ней для утешения, хотя внутри все кипит. Я сержусь на маму. На отца. На всех вокруг.
— Я только пойду заплачу́, — говорит мама, промокая глаза за очками. Она пытается взять себя в руки. — И можем идти домой.
Домой. А что такое дом? Мысли путаются, я снова инопланетянка. Дом теперь место, где были секреты. И фальшь.
— Я сейчас вернусь. — Мама спешит в ресторан, ее каблуки стучат.
У меня в сумочке вибрирует телефон. Это сообщение от Руби. «С днем рождения. Надеюсь, нам скоро удастся поговорить». Если бы оно пришло на десять минут раньше, то я бы наверняка что-то почувствовала — облегчение, радость, недовольство, удовлетворение. Сейчас же внутри пустота. Меня выжали.
Я снова поднимаю глаза к небу. Там наконец появилось несколько звезд, крошечных, сияющих. Но от их появления, как и от сообщения Руби, толку никакого.
