Часть пятая
Дочь
Вторник, 18 июля, 2:04 дня
Я СТРЕМИТЕЛЬНО ВЫБЕГАЮ из отцовского дома, вьетнамки шлепают по брусчатке, из груди вырываются рыдания. Дождь прекратился, но брызги из луж оставляют пятна на ногах и на подоле голубого сарафана. Ну и ладно. Все, чего мне хочется, это убраться отсюда.
Я бегу по Рю-дю-Пэн. Мимо проносятся размытые очертания булочной и пастельных домиков. Мое плохое предчувствие, появившееся в первый день, подтвердилось. Улица Боли, что ни говори. Если бы я только знала… Если бы я только знала, что папа собирается под пристальными взглядами Элоиз и Вивьен вывести меня из кухни, усадить в гостиной и мягким голосом рассказать все эти невозможные вещи, я бы в тот день не выходила из такси. Даже не села бы в самолет в Нью-Йорке.
«Я тебе звонил, — сказал папа уже в гостиной, когда я расплакалась. — Наверное, ты была в аэропорту или даже в самолете. Я струсил. Хотел сказать тебе, чтобы ты не прилетала. Подумал, может, твоя мама права и тебе еще рано знать правду. А я так или иначе был в Берлине. Поездку лучше было отложить. Но ты не ответила на звонок».
Я не ответила на звонок. Я несусь мимо фонтана с купидонами, воспоминание о звонившем телефоне гонится за мной, не отпускает. В аэропорту я не ответила на звонок, а папа, который был на другом конце линии, пытался помешать мне прилететь во Францию. Если бы я ответила на звонок, все было бы хорошо. Я бы не знала того, что знаю сейчас.
Спотыкаясь, я бегу по бульвару Дю-Томп, и мне все равно, заметят ли прохожие, что я в слезах, что мне плохо. Я уже не чувствую ни стыда, ни неловкости. Слова папы, те, что он сказал до того, как я заплакала, сказал быстро, будто ударил сплеча, они все крутятся у меня в голове, резкие, безобразные.
Видишь ли, Элоиз — моя дочь.
ВИДИШЬ ЛИ, ЭЛОИЗ — МОЯ ДОЧЬ.
ВИДИШЬ ЛИ, ЭЛОИЗ — МОЯ…
На бегу я случайно задеваю за поводок, на котором гуляет пудель. Хозяин собаки кричит на меня по-французски. Я не обращаю внимания. Чем быстрее бегу, тем скорее доберусь до Жака. А чем быстрее я доберусь до Жака, тем скорее избавлюсь от тех слов, сказав их вслух. Я просто выплюну их изо рта, чтобы они перестали звенеть в ушах. В боку начинает колоть, легкие горят, когда я наконец добираюсь до Café des Roses. Мокрые уличные столики пусты: как пошел дождь, все поспешили внутрь.
Я вхожу в кафе. Здесь далеко не так красиво и не так очаровательно. Зал маленький, тесный, окна не пропускают достаточно света. На кремовых стенах картины в рамах, на них выгоревшие розы. Посетители за столиками смотрят на меня с опаской, но я прохожу мимо них к двери, что ведет в кухню…
— Саммер!
Из кухни выходит Жак, у него в руках торт. Он круглый, покрыт белой глазурью, на ней красным выведены слова Joyeux aniversaire!
— Где ты была? — спрашивает он, чуть нахмурившись. — Я начал волноваться.
Я тупо смотрю на свой именинный торт. Ой. Я опоздала на обед. Мои сладкие шестнадцать. Поднимаю глаза на Жака, и тогда он замечает: по моим щекам бегут слезы, лицо покрылось пятнами, вдохи и выдохи перемежаются всхлипами. Темно-синие глаза Жака тревожно расширяются. Руби как-то говорила, что, когда девочки плачут, мальчики начинают психовать. Ничего. Пусть Жак психует, сколько хочет. Ему все равно не распсиховаться так, как сейчас распсиховалась я. Можем даже устроить соревнование.
— Qu'est-ce qui se passe?
[54] — бормочет он, делая шаг ко мне. — Что с тобой? Идем, — добавляет Жак, не давая мне времени на ответ. Одной рукой он держит торт, другую протягивает мне. — Сначала тебе надо сесть, да?
Я отрицательно качаю головой, но Жак уже ведет меня к маленькому столику у окна. К нашему столику. На нем красная роза в вазе и две тарелки с bouillabaisse. Как на картинке. Отодвинув вазу, Жак ставит торт на стол. Я провожу ладонью по мокрым щекам и опускаюсь на стул. Жак, поправив белую официантскую рубашку, садится напротив. Он, как всегда, неотразим.
— Bouillabaisse, наверное, немного остыл, — извиняется он, как будто меня сейчас вообще волнует еда.
Я смотрю на рыбный суп, и в животе все переворачивается.
— Элоиз — его дочь, — выпаливаю я.
Вот и все. Я выдыхаю. Я сказала это. Но облегчения нет. Последнее слово продолжает колотиться в мозгу. ДОЧЬ. ДОЧЬ. ДОЧЬ.
Жак опять хмурится.
— Quoi?
[55] — спрашивает он. — Что ты говоришь? Я не понимаю.
— Не ты один, — отвечаю я и, вопреки всему, начинаю смеяться.
И это в полном смысле приступ хохота, будто случившееся нелепо и смешно, а не нелепо и ужасно. На меня оборачиваются посетители и официанты: что это за ненормальная среди них?
— Саммер? — Жак встревожился не на шутку. Он прямо-таки ошеломлен и не знает, что делать с сидящей напротив сумасшедшей американкой. Спорим, когда мы вчера ночью ели блины, а потом, сплетя липкие пальцы, бродили по бульвару, он такого не ожидал. Впрочем, я тоже.
Отсмеявшись, я кладу руки на стол. Вдох, выдох. Жак наблюдает, ждет.
— Элоиз, — начинаю я, и имя отдается во рту кислым вкусом. Слоги такие растянутые, чудные. Элоу-и-и-из. Жак кивает. — Она дочь моего отца, — говорю я.
Это ерунда. Как те загадки, которые я в детстве любила загадывать родителям. Шумит он в поле и в саду, а в дом не попадет, и никуда я не иду, покуда он идет. Ответ — дождь. День и ночь ходят, с места не сходят. Ответ — часы. Как Элоиз может быть дочерью моего отца, если дочь моего отца — это я? Ответа нет.
Жак молчит, только глаза еще больше расширяются. Я продолжаю. Рассказываю ему все: как папа, еще будучи женатым на маме, встретил в Париже художницу Вивьен. Как у них с Вивьен родилась девочка Элоиз. Как папа долгие годы держал существование и Элоиз, и Вивьен в тайне от нас с мамой. Как он мотался туда-обратно между Францией и Хадсонвиллом, жил двойной жизнью, пока мама все не узнала и они не разошлись. Как мне ничего не рассказывали. До сегодняшнего дня.
Говорю я отрешенно, будто эта история ко мне никак не относится. Будто все участники — папа с мамой, Вивьен с Элоиз — персонажи научной фантастики, а не живые люди. В то же время я полностью погружена в настоящее. Я вижу, что передо мной молчащий Жак и нетронутые тарелки с bouillabaisse. Я слышу, как вокруг нас говорят по-французски, как разливают кофе и как ложечки постукивают по изящным чашкам.
Я понимаю, что если недалеко от нас сидит человек, который знает английский, то он легко может понять мой рассказ. И я не понижаю голоса и ничего не утаиваю. «Пусть слушают», — думаю я, и во мне поднимается злость. Пусть знают, что великий художник Нед Эверетт — врун и обманщик.
— Помнишь картину отца? — спрашиваю я у Жака, и горло сдавливает. — Ту, что мы видели в галерее? — Самое болезненное я оставила напоследок.
