Рассеянно просматривая телефон, я натыкаюсь на сообщение, которое Руби прислала мне вчера вечером, и читаю его снова: «С днем рождения. Надеюсь, нам скоро удастся поговорить». Вопреки всему именно это я хочу сегодня сделать. Сев на край кровати, я начинаю набирать ответ.
* * *
Когда я около полудня выхожу из дома, жара на улице градусов под сорок. Хорошо, что кинула в рюкзак солнцезащитный крем и обложила приготовленные бутерброды пакетами со льдом. Волосы я собрала на макушке в узел, на мне солнечные очки, синяя майка на тонких бретельках, шорты и вьетнамки. Кроме того, после некоторых раздумий я все-таки надела на запястье один из плетеных браслетов Руби. Но только один. Это был компромисс.
Забравшись на велик, я оглядываюсь на тихий дом. Перед уходом я заглянула в мамину комнату. Мама спала и выглядела безмятежной, в ногах у нее свернулся клубочком Ро. Я понимала, что для нее возможность раскрыть секрет, который пришлось хранить так долго, стала в какой-то мере облегчением.
Я еду в горку по Рип-Ван-Винкль-роуд и слушаю пение цикад. Пот струится по спине. Поворачиваю направо, на Олений холм, затем налево, на Вашингтон-Ирвинг-роуд, где живет тетя Лидия. Миную ее просторный дом белого цвета, там они с мамой выросли. Забавно, что они родились и выросли в Хадсонвилле и взрослыми вернулись сюда жить и работать, а бабушка с дедушкой перебрались во Флориду.
Именно тетя Лидия познакомила моих родителей. Папа, молодой начинающий художник из Огайо, приехал читать лекции на кафедре изобразительного искусства Хадсонвиллского колледжа. Мама говорит, что тетя Лидия сразу же дала ему мамин номер. Тетя была уверена, что они влюбятся друг в друга. И они влюбились. Несмотря на то, что мама была серьезной и основательной, а папа — легкомысленным и беззаботным.
Я сворачиваю с Вашингтон-Ирвинг-роуд на Пайн-стрит. Интересно, тетя Лидия жалеет, что это из-за нее папа появился в маминой жизни и что все вышло вот так? Впрочем, если бы она этого не сделала, то я не родилась бы. И от этой мысли, несмотря на жару, меня пробирает дрожь.
Добравшись до Соснового парка, я оставляю велосипед у забора и с рюкзаком на плече иду по газону. Народу совсем немного: несколько детей, играющих в салочки в тени сосен, и мороженщик. Над пустой сценой-раковиной летают стрекозы. Вытряхнув плед из рюкзака, расстилаю ее на свежеподстриженной траве. Сажусь и наношу на руки и ноги солнцезащитный крем. Лезу в рюкзак за бутербродами и тут слышу знакомый голос.
— Ты вовремя.
Это Руби. Прикрывая ладонью глаза от солнца, она идет ко мне. На ней босоножки на платформе, широкополая шляпа и сиреневая майка, заправленная в шорты с завышенной талией. У нее обеденный перерыв, коричневый фартук остался в «Лучше латте».
— В кои-то веки, — отвечаю я, и на моем лице против моей воли появляется полуулыбка.
Руби тоже чуть улыбается и нерешительно садится рядом. Воспоминания о ссоре висят над нами в душном воздухе.
— Так нечестно! Ты меня толкнул! — кричит один из детей на газоне. Мороженщик, зевая, проверяет телефон.
— Итак, — спустя мгновение начинает Руби, снимая шляпу и проводя рукой по своим темным прямым волосам. — Как ты себя ощущаешь в шестнадцать?
Я протягиваю ей бутылку холодной воды и завернутый в фольгу бутерброд.
— По-другому, — отвечаю я, и это чистая правда. Я на самом деле повзрослела. И не только потому, что мне стало больше лет.
Руби кивает, медленно разворачивая бутерброд. Ей исполнилось шестнадцать еще в апреле. По гороскопу она Телец, то есть бык. Правда, сегодня ведет себя значительно более робко, не так по-бычьи напористо, как всегда.
Развернув бутерброд, я откусываю побольше. Сделала его из того, что нашла в холодильнике: это индейка, авокадо и салатные листья на цельнозерновом хлебе. Вкусно. Раньше, когда мы с Руби устраивали частые пикники в Сосновом парке, мы приносили бутерброды по очереди. Если был мороженщик, на десерт брали мороженое, а потом снимали одежду и оставались в купальниках и, намазавшись солнцезащитным кремом, загорали, валяясь на подстилке.
Мы и сейчас здесь, на подстилке, но, за исключением бутербродов и кокосового запаха от солнцезащитного крема на моей коже, все по-другому.
— Я знаю, — прерывает молчание Руби, — почему ты захотела сегодня встретиться. — Голос у нее мягкий, она кладет бутерброд на покрывало.
— Знаешь? — Я удивленно моргаю в ответ, не успев дожевать. На секунду мне кажется, что Руби действительно может знать про отца. Это же всезнающая Руби, которая всегда права.
Она кивает, рассматривая свой наполовину съеденный бутерброд.
— Ты все еще злишься на меня. — Она замолкает, чтобы сделать глоток воды. — Ты считаешь, нам следует, типа, расстаться.
— Что-что? — Меня словно встряхнули, и я снимаю солнечные очки, как будто хочу получше рассмотреть Руби. — Нет, — говорю я.
Конечно, боль от нашего последнего разговора свежа. Но она притупилась, потускнела на фоне семейных проблем. В тот пятничный вечер в «Лучше латте» я думала, что все самое страшное уже произошло, и даже представить себе не могла, что́ мне уготовила судьба.
— Руби, ты ошибаешься, — продолжаю я. — Случилось… кое-что еще. Я поэтому хотела встретиться.
— А-а, — говорит Руби. С некоторым удовлетворением я отмечаю удивление на ее лице. Подсознательно она считала, что вся моя жизнь вертится вокруг нее. В какой-то степени так оно и было.
— У отца во Франции тайная семья, — выпаливаю я на одном дыхании.
Фраза повисает в воздухе, прозвучав так же нелепо, как и в моей голове. Слово «семья» оставляет на языке ядовитый привкус. Я откладываю бутерброд.
— Погоди. — Руби смотрит на меня, раскрыв рот, ее и без того большие глаза становятся огромными, лицо сереет. — Что ты сказала? — Она переходит на шепот.
Такой реакции, такого шока я ожидала, когда рассказала Руби про маму с Максом. Впрочем, теперь, в ретроспективе, эта новость не кажется такой уж шокирующей. Теперь я знаю, что такое настоящий шок.
Я глубоко вздыхаю. И среди сосен и играющих детей, под палящим полуденным солнцем, рассказываю все. И почему мама так странно относилась к моей поездке во Францию, и почему папа в самую последнюю минуту все отменил. Рассказываю и о другой девочке, не называя ее имени, и о «моей» картине, и о тете Лидии, и о том, что сказала утром по телефону отцу.
Я говорю, Руби слушает, и я понимаю, что таким образом объясняю случившееся — вернее, пытаюсь объяснить — самой себе. Но пока воспринимаю рассказ как историю о ком-то еще, о другой Саммер.
Закончив, я присасываюсь к бутылке с водой: в горле пересохло. И когда Руби заключает меня в крепкие объятия, я чуть ли не падаю в траву, потому что она застала меня врасплох.
— Боже мой, Саммер, — шепчет она, крепко сжимая меня. — О боже мой!
— Угу, — говорю я, тоже обнимая ее.
