Я вздрагиваю. Кто это? Вспоминаю, как в самом первом письме папа писал, что «друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится». Отлично. Сейчас я совершенно не настроена с кем-то знакомиться. Да я и вообще не любитель новых знакомств. Пока я размышляю, не постучаться ли еще раз, дверь распахивается.
Женщина примерно возраста моей мамы смотрит на меня в замешательстве. У нее собранные в низкий хвост рыжеватые волосы и ясные голубые глаза, она одета в полосатую рубашку и укороченные черные брюки. В руке сухая кисть. Определенно, друг-художник.
— М-м-м, привет, — пищу я. — Bonjour. — Вот она, родная стеснительность, тут как тут. — Я… э-э… дочь Неда Эверетта, я…
— Саммер, — говорит женщина. Она внимательно изучает меня, ее глаза расширяются. — Ты Саммер.
Из-за французского акцента имя звучит как «Сам-эйр». Я киваю с облегчением: меня узнали.
— А папа дома? — Я неуверенно делаю шаг вперед. — Он должен был встретить меня в аэропорту…
Женщина хмурится, прикрывает глаза и начинает кончиками пальцев тереть виски. Может, у нее не так уж и хорошо с английским.
— Pardon
[15], — наконец говорит она и снова смотрит на меня. — Отец — он до тебя не дозвонился? Не сказал тебе?
Я замираю.
— Не сказал мне что? — спрашиваю я и вся сжимаюсь от ужаса.
Женщина вздыхает и качает головой.
— Боюсь, твой папа в Берлине, — объясняет она, все еще хмурясь. — Ему поздно сообщили, и он в последний момент уехал на открытие музея.
Погодите-ка. Что? В голове туман. Берлин? Отца нет в стране? Я здесь, во Франции, совершенно одна? Внутри нарастает что-то, похожее на панику, во рту пересыхает.
— А вы… не знаете, когда он вернется? — тихо и испуганно бормочу я.
— Наверное, через неделю? — Художница разводит руками. — Не знаю, — добавляет она извиняющимся тоном.
Я тупо смотрю на нее. Слышно, как через улицу звякает колокольчик — дверь булочной открывается. Почему отец не сообщил, что едет в Берлин? Как он мог поставить меня в такое положение? И что мне делать? Теперь уже воспоминания о маминых словах не остановить. Мгновенно завладев моими мыслями, они начинают прокручиваться в режиме повтора. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь, какой он. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь…
— Заходи, пожалуйста, — говорит художница.
Я моргаю. Она явно беспокоится обо мне, шок и разочарование, должно быть, написаны у меня на лице.
— Ты устала с дороги, non?
[16] — продолжает она, открывая дверь настежь. — Наверное, хочешь папе позвонить?
Я сама не знаю, чего хочу. Одна часть меня хочет вернуться в аэропорт, снова пересечь Атлантический океан, дать обратный ход. А вторая — просто завалиться на землю и плакать, как французская девочка в самолете. Я не делаю ни того, ни другого. Стою на пороге, будто приклеенная, мысли путаются. И конечно же, надо бы маме позвонить, сказать, что долетела. Но тогда придется признать, что она была права.
— Могу сделать тебе chocolat chaud — горячий шоколад, — добавляет женщина, и я поднимаю глаза. — Твой отец, он говорил, что ты это любишь, n'est-ce pas?
[17]
Меня немного отпускает. Я понимаю, что именно этого я и хочу — выпить горячего шоколада. А потом разберемся со всем остальным.
Папа помнит, что я люблю горячий шоколад, и даже потрудился сказать об этом знакомой художнице — одного этого факта достаточно для того, чтобы я двинулась вперед и вошла в дом. Как приятно поставить наконец тяжелый чемодан и сумку-шопер на пол в темной прихожей. На стенном крючке висит несколько одинаковых ключей, в углу полное ведро кистей. Свою женщина бросает туда же. Изысканная и чужая, эта художница смогла немного успокоить меня.
— Спасибо, м-м-м… Мадам?.. — Я замолкаю, не зная, как к ней обратиться.
Женщина улыбается, обнажая чуть неровные зубы.
— Меня зовут Вивьен Лакур. Пожалуйста, называй меня просто Вивьен.
Я тереблю свои браслеты.
— Хорошо. Приятно с вами… — начинаю я, но Вивьен, застав меня врасплох, делает шаг вперед и целует меня по разу в каждую щеку.
Так. Помню, читала в путеводителе, что таким образом французы приветствуют друг друга и прощаются. Мне немного неловко, и я тут же решаю, что терпеть не могу этот обычай. Вивьен отступает и снова изучает меня, ее лицо отражает смесь любопытства и сочувствия. Интересно, что она обо мне думает, наверное, не совсем такой представляла она себе дочь великого Неда Эверетта. Она хлопает в ладоши, разворачивается и ведет меня в просторную, полную воздуха кухню.
— S'il te plait
[18], садись, — предлагает она.
Я опускаюсь на стул за старым дубовым столом. Кухня в деревенском стиле, с медными кастрюлями и сковородами на крючках, окна выходят в заросший сад. Со своего места вижу красный сарай и искристый голубой бассейн. Мне уже не так и грустно. Папин летний дом превзошел мои ожидания. Вроде можно здесь недельку переждать. Вроде.
— Вы здесь живете? — спрашиваю я Вивьен; кивая, она ставит на огонь кастрюльку и наливает молоко. — А еще кто-то живет? — продолжаю я. Надеюсь, меня не сочтут невежливой. Я все еще растеряна и как в тумане и хочу по возможности разобраться в ситуации.
— Сейчас только моя дочь. — Вивьен помешивает молоко.
— У вас есть дочь? — выпаливаю я удивленно. Для матери Вивьен почему-то кажется мне слишком современной.
— Oui, — Вивьен отрывается от плиты и, заметив кого-то за моей спиной, поднимает брови: — А вот и она.
Обернувшись, я в изумлении обнаруживаю в кухне девочку. Как ей удалось войти так бесшумно? На вид она моего возраста, может, чуть младше, очень красивая, с длинными золотистыми локонами и немного печальным взглядом. Кружевная сорочка усиливает ощущение воздушности. Я сразу понимаю, что это ее лицо я заметила в окне второго этажа.
Вивьен откашливается.
— Саммер, это Элоиз. Элоиз, это Саммер.
Элоиз не сводит с меня глаз, я чувствую себя как жук, пойманный и посаженный в банку. Она не моргает и не улыбается. Теоретически я должна радоваться тому, что здесь есть моя сверстница, с которой можно было бы подружиться. Но от Элоиз не исходит никакого дружелюбия. Совсем не исходит.
Наконец она переводит взгляд своих льдисто-голубых глаз на Вивьен и начинает тараторить по-французски.
— Pourquoi est-elle ici? J'ai pensé que…
[19]
