Я бросаю рюкзак и темные очки в своей комнате. И сразу же принимаюсь разбирать захламленный стол в поисках мятого клочка бумаги, оставленного здесь несколько недель назад. Обнаружив его, я иду с ним в пустую мамину спальню. Отряхнув шорты, сажусь на краешек постели и, набрав в легкие побольше воздуха, беру в руки телефонную трубку.
Я звоню папе на мобильный, но вызов переадресуется на голосовую почту. Взглянув на мамины часы, я понимаю, что во Франции полночь. Наверное, папа спит. Я прерываю вызов, подумывая о том, что, наверное, лучше позвонить завтра. Но нет. Я набралась смелости, и нужно довести дело до конца. Кроме того, думаю я с сухой иронией, почему бы не поднять отца с постели, разбудив звонком? Он же своим звонком перевернул для меня все с ног на голову и заслуживает того же самого. Теперь я звоню ему на домашний номер, сердце бьется все сильнее с каждым гудком. Первый, второй…
— Allô?
Отвечает девочка, как и в прошлый раз. Голос у нее по-прежнему тонкий и мелодичный, но теперь в нем слышатся нотки волнения. Даже стресса. У меня по спине пробегает холодок. Это она. Другая… девочка. Кто же еще. Конечно, она ответила по телефону и в прошлый, и в этот раз. Она живет во Франции, в папином доме. В своем доме.
— Allô? — повторяет она немного раздраженно.
Картинка, которую я гнала от себя весь день, снова появляется в сознании: длинные белокурые локоны, голубые глаза, белое платье. Подростковый вариант Fille. Но картинка эта неотчетливая, будто в дымке. Призрачная. Она и есть как призрак. Ее существование для меня неочевидно, нереально. И она меня преследует.
Я молча сижу на кровати, зажав в руке трубку. Я потеряла дар речи.
— C'est qui? — настойчиво интересуется призрак.
Я знаю, что это значит, запомнила фразу, когда перед поездкой учила французский онлайн. «C'est qui?» значит «Кто это?». Кто я? Я Саммер Эверетт. Дочь Неда Эверетта. Всю жизнь я думала, что единственная, и ошибалась. Но я не только дочь. Я еще хороший фотограф. Хороший друг. Я иногда опаздываю, иногда прихожу раньше времени, иногда вовремя. «Я широк, я вмещаю в себе множество разных людей»
[66], как написал Уолт Уитмен в одном стихотворении.
Ничего этого я не говорю. Не произношу я и своего имени. Когда я открываю рот, то вопреки всему произношу ее имя.
— Элоиз?
Слышу, как она судорожно вдыхает воздух. Я и сама удивилась. Пока я не произносила ее имени, она была неосязаема. Но теперь я эту грань перешла.
— Да, — отвечает призрак, то есть Элоиз. Из ее голоса полностью исчезло раздражение, сейчас в нем недоверие. Она переходит на шепот.
— Саммер?
Опять холодок по спине. Ну правильно. Она же про меня знает. «А они про нас знают?» — я задала этот вопрос маме, стоя у «Оролоджио» и еще не отойдя от потрясения. «Да, знают», — был мамин ответ. Теперь понятно, почему, когда я в прошлый раз позвонила и представилась, Элоиз отнеслась ко мне так холодно. Для нее я была призраком, безликой заокеанской тайной.
— Да, — отвечаю я.
Эти «да» повисли между нами, как нить, за которую мы обе держимся. Взаимное подтверждение. Она знает, что я знаю. Я знаю, что она знает. Каждая из нас знает о существовании другой. Секрет раскрыт.
— Ты хочешь поговорить с… ним? — спрашивает Элоиз, неловко запнувшись на словах «с ним». Интересно, как она называет моего — своего — нашего — папу. Наш папа. Эти слова никогда не начнут звучать естественней.
— Он не спит? — спрашиваю я хрипло, снова проверяя время на маминых часах.
— Нет, — тихо отвечает Элоиз. — Мы еще не ложились.
Мы. Сердце сжимается. Элоиз не одна. У нее мой папа и ее мама. У нее полная семья. Не то что у меня. «Несправедливо», — так сказала тетя Лидия. Я судорожно сглатываю.
— Он наверху, — продолжает Элоиз. — Мне его позвать?
Глядя в мамино окно на Рип-Ван-Винкль-роуд, я представляю себе дом в Ле-дю-Шеман, где я чуть было не провела лето. Видимо, двухэтажный. Элоиз сидит или стоит на нижнем этаже; интересно, где именно? На память приходят фотографии из путеводителя: брусчатые улицы и подсолнуховые поля. Есть ли брусчатая улица за ее окном? Есть ли сад с подсолнухами?
Я вспоминаю свой кошмар, где был сад и призрачное лицо в бассейне. Как и положено снам, он поблек и утратил свою силу с приходом дня.
— Я… одну минутку, — говорю я. Любопытство берет верх. Я позвонила отцу, но вдруг мне суждено было пообщаться с Элоиз? — Можно тебя кое о чем спросить? — со страхом добавляю я и, чтобы успокоиться, вдавливаю ступни в мамин кремовый коврик. — Что… он тебе рассказывал? Про меня?
— Э-э, — говорит Элоиз и замолкает. И я понимаю, что у нее самой куча вопросов. — Не очень много. Знаю, что ты живешь в Нью-Йорке.
Как уважительно она произносит «Нью-Йорк»! Я закатываю глаза.
— Не в самом Нью-Йорк-Сити, — объясняю я. — Но это не очень далеко.
Приукрасить — это в духе папы.
— А-а, — говорит Элоиз, нотки разочарования — или даже неодобрения — слышатся в ее голосе.
Может, в ней есть немного снобизма? Однако на меня веет какой-то теплотой, будто мы давно знакомы. Оттого, что мы… родственницы? О боже. Мы родственницы. Голова кругом.
— И еще я знаю, что вчера был твой день рождения, — продолжает Элоиз, а я пытаюсь сосредоточиться на ее словах. — С днем рождения, — чуть натянуто добавляет она.
— Спасибо, — отвечаю я также натянуто, будто это самый обыкновенный вежливый разговор. — А когда день рождения у тебя?
— Двенадцатого июня, — отвечает она.
Летний ребенок, как и я. Но она Близнецы. Рожденные под этим знаком должны быть двуличными, что звучит не очень, но необязательно так уж плохо. У каждого человека есть разные лица для разных людей. Каждый человек таит в себе противоречия.
— Ты приедешь когда-нибудь во Францию? — в свою очередь спрашивает Элоиз. В ее тоне напряжение. Озабоченность. Будто она одновременно боится того, что я приеду, и хочет этого.
— Не знаю, — честно отвечаю я. Скользя взглядом по стенам комнаты, натыкаюсь на цитату из Гераклита. «Нельзя войти в одну и ту же реку дважды». — Этим летом не приеду, — уверенно говорю я. — Может быть, в другой раз.
Перспектива познакомиться с Элоиз — и с ее мамой — пугает, но уже не так, как вчера вечером. Элоиз молчит. Теперь моя очередь. С языка готов сорваться миллион вопросов. Может, спросить, не собирается ли она в Америку? Или часто ли она ходит в музей, чтобы взглянуть на Fille? Знает ли она, что я считала эту картину своим портретом? Как она относится к папе: любит, или терпеть не может, или и то и другое? Ненавидит ли она меня? Нравится ли ей рисовать — красками или карандашом — или фотографировать?.. Но прежде чем я успеваю о чем-то спросить, я улавливаю отдаленный мужской голос, он что-то говорит Элоиз. Папа.
