— А что ты знала? — спрашиваю я. Глядя вниз на наши босые ноги, которые стоят рядом на деревянном полу, замечаю, что пальцы у нас одинаковые — длинные и тонкие. На ум приходит непрошеное слово «сестра», но я с силой выталкиваю его.
Рядом со мной Элоиз пожимает плечами.
— Я знала, как тебя зовут и что ты живешь где-то в Нью-Йорке. Вот и все. Поискала онлайн — социальные сети и все такое, но у тебя везде закрытый профиль. Пыталась выяснить побольше у него, но он особо не распространялся. Сказал только, что это тайна и что ты обо мне не знаешь. Поэтому мне нельзя выходить с тобой на связь.
Она с трудом выдыхает и хмурится. Даже не знаю, что хуже: когда что-то держат в тайне от тебя или когда ты сама — тайна.
— И вдруг, — продолжает она, возвращаясь к своим ногтям, — этой весной он сказал нам, что ты приедешь. Сказал, что остановишься на лето у нас дома в Провансе и он расскажет тебе правду.
Я вздрагиваю. У нас дома. Смотрю в окно на цветущий сад. Это дом не только папы, это их с Вивьен и Элоиз дом.
— И вдруг, — продолжает Элоиз, и ее уже не удержать, — ты стала реальной. Даже слишком. Я испугалась. — Она поднимает взгляд, ее синие глаза стали огромными. — Он установил всякие правила. Нам с мамой не разрешалось тебе ничего говорить. Сказать должен был… он. Нам надо было притворяться гостями в своем же доме. Вся моя жизнь перевернулась с ног на голову. Я стала ненавидеть мысль о твоем приезде. Я стала…
Она замолкает. Наверное, не находит нужных слов. Чем дольше она говорит, тем заметнее ее французский акцент, хотя английский по-прежнему прекрасный. А как же иначе? У нее отец — американец.
— Я стала ненавидеть тебя, — завершает она свой рассказ.
Она пристально смотрит на меня, и в выражении ее лица столько незащищенности и столько боли, что и я не могу отвести взгляда. Мне обидно, но я все понимаю. Я бы себя тоже возненавидела. Я же ненавижу Элоиз. Или нет? Наконец я прерываю игру в гляделки и перевожу взгляд на свой разряженный мобильник, он здесь же, на кровати.
— Знаешь, я не должна была полететь, — говорю я и провожу пальцем по пустому экрану. — Он позвонил, чтобы остановить меня, но… было поздно.
— Я знаю, — тихо говорит Элоиз, изучая большой палец. — Когда он уезжал в Берлин, он сказал нам, что собирается отложить твой приезд. Я почувствовала сильное облегчение. — Она срывает весь лак одним движением, на ногте теперь ничего нет. — У меня были страшные перепады настроения. Я постоянно плакала, и так продолжалось в течение нескольких недель. А вообще я редко плачу…
— Я тоже, — перебиваю я. — Но только, похоже, не этим летом.
Губы Элоиз трогает едва заметная улыбка. Интересно, она сейчас готова разрыдаться, как и я? Я вспоминаю, как она плакала в душе.
— И я приехала, — заключаю я, будто укладывая на место последнюю деталь головоломки, — а ты этого не ожидала?
Она энергично кивает, волосы попадают в глаза.
— И почувствовала… сильную обиду. Ты будто какое-то существо из рассказанной мне в детстве сказки — и вдруг появляешься в моем доме.
Я издаю смешок:
— Существо? Что, огр?
Элоиз опять улыбается той своей едва заметной, нерешительной улыбкой.
— Да нет, — говорит она. — Ты была такая милая.
От изумления я открываю рот, но она продолжает тараторить, и я не могу вставить ни слова.
— И умная. И вела себя как дома. Помнишь, тогда в студии ты сказала, что пришла первой. Это меня так разозлило. Хотя ты ведь и есть первая…
Она замолкает и смотрит на меня. Первенец. Я знаю, мы обе об этом подумали, объединившись в эту неловкую минуту. Потом Элоиз продолжает.
— И моя мама: она хотела, чтобы я относилась к тебе приветливо и доброжелательно, но я не могла. Мне казалось, ты явилась, чтобы отобрать то, что принадлежит мне. — Элоиз всплеснула руками. — Ты отобрала даже Жака!
Я моргаю в ответ.
— Жак… был твоим?
Она пожимает плечами, лицо заливает румянец.
— Нет. Мы не встречались. Но он мне нравился, — признается она, еще гуще краснея. — Хотя я приезжаю в Ле-дю-Шеман уже много лет, с Жаком познакомилась лишь этим летом. После занятий мы с друзьями заходим в Café des Roses, и он всегда заигрывает со мной. Я думала… — Она снова пожимает плечами.
Взяв лежащую между нами камеру, я верчу ее в руках.
— Жак и не мой тоже, — с легкой грустью замечаю я. — Ну, больше не мой. А может, никогда и не был моим. По-моему, ему нравится заигрывать с разными девочками, — добавляю я, размышляя вслух.
Элоиз закатывает глаза.
— Многим французам это нравится, — соглашается она. — Это… как у вас говорят? И проклятие, и благословение?
Вопреки всему я смеюсь. Элоиз тоже смеется, и это не язвительный, а настоящий смех. Я вспоминаю, какой она была беззаботной и радостной, когда смотрела фейерверк. Мне кажется, будто занавес приподнимается и передо мной предстает другая Элоиз — та, которую я еще не знаю.
В дверь стучат. Я не закрыла ее, когда пришла Элоиз, и теперь, повернув голову, вижу на пороге папу.
— Девочки, привет, — мягко говорит он.
Выглядит он устало: воспаленные глаза, осунувшееся лицо, на подбородке темнеет щетина. На нем вчерашняя одежда, волосы торчат. Но заметив, что мы с Элоиз сидим рядом, он улыбается. Ведь он, наверное, и не мечтал увидеть нас вместе.
— Саммер, я так рад, что ты вернулась, — говорит он. — Есть хочешь?
Вот когда в нем просыпается отцовский инстинкт. Я, сжимая в руках камеру, отрицательно качаю головой.
— Ладно. — Он кивает мне, явно отмечая мое нарастающее недовольство. — Если захочешь поговорить, я в студии. — Он кивает и Элоиз. — До скорого, девочки.
Он уходит, но в комнате витает дух его присутствия. Я стараюсь осознать, что он у нас с Элоиз один на двоих. Он наш отец. И всегда им будет.
— Как ты его называешь? — спрашиваю я, прерывая молчание.
— Papa, — отвечает она, ерзая на кровати, то скрещивая, то распрямляя ноги. — А ты?
— Папа, наверное. — Я пожимаю плечами. — Хотя подумываю, не перейти ли на Неда. — Я переворачиваю камеру и нажимаю на кнопку, чтобы взглянуть на последний снимок. Это вечерний бульвар Дю-Томп, все сверкает огнями.
— Можно посмотреть? — спрашивает Элоиз и придвигается ко мне.
Я напрягаюсь и хочу отодвинуться, но передумываю. Просто поворачиваю камеру так, чтобы ей был виден экран.
— C'est
[68] классно! — Элоиз говорит почти как Жак. Она одобрительно наклоняет голову. — А еще есть?
Я пролистываю кадры назад. Французские снимки возникают в обратном порядке, как в машине времени: голубые океанские волны в Каннах, Жак улыбается, опершись о припаркованный мопед, мост в Авиньоне, кипарисы и подсолнухи, маковое поле…
