Я закрываю ее письмо. Ответить пока не могу: сначала нужно переварить то, что написала она. Сейчас моя голова занята другим. Позвоню ей, когда вернусь и заряжу телефон. Тогда и расскажу про отца и про Элоиз. Про то, что целовалась с мальчиком и что переписывалась в инстаграме с Хью Тайсоном. Обо всем расскажу.
Мысли перескакивают с Руби на Хью, потом на Жака, с Элоиз на папу, пока я, пройдя по притихшему дому, выхожу на улицу. Босиком иду по мокрой траве в саду и толкаю скрипучую дверь сарая. Неужели только вчера я сделала здесь свое открытие? А кажется, будто это было целую жизнь назад. Как же я повзрослела.
Папа сидит за письменным столом, на котором теперь — благодаря мне — порядок, и перебирает старые бумаги. В пальцах зажата горящая сигарета, а это грозит пожаром. Ну и ладно. Пусть хоть дотла сарай сожжет.
— Здравствуй, Нед, — холодно говорю я, приблизившись. Новое обращение звучит непривычно. Он же папа.
Но это производит нужный эффект. Он резко вскидывает голову и моргает.
— Ох, Саммер, — хмурясь, отвечает он. Кажется, тоже постарел за один день.
— Я просто хотела сообщить, — говорю я, переминаясь с ноги на ногу на холодном полу сарая, — что уезжаю в Хадсонвилл. То есть сначала надо перезвонить маме и выяснить, какие есть рейсы, и потом…
— Солнышко, — говорит папа и тушит в пепельнице на столе сигарету. Он протягивает руку, как будто хочет взять мою, но я отхожу на шаг.
— Не называй меня, пожалуйста, солнышком, — говорю я, глядя на него. Почему я раньше не замечала, как меня раздражало это прозвище, каким пустым и бессмысленным оно всегда казалось.
Папа поднимает брови, будто не узнает меня.
— Я… хорошо, — бормочет он. — Я бы не хотел, чтобы ты называла меня Недом, но… что поделаешь…
— Что поделаешь? — повторяю я, дрожа. Я наконец-то выпускаю на волю все — всю боль, весь гнев. — Ты можешь быть честным. Ты можешь не врать и не обманывать. — Я давала себе слово не плакать, но проклятые слезы уже подступают к глазам.
— Солн… — Он сам себя обрывает и мотает головой. — Саммер. Послушай. Я прошу прощения. Я все понимаю. — Он поднимается из-за стола, держа в руке сложенный листок бумаги. Адамово яблоко ходит вверх-вниз. — Я плохо поступил с тобой и с твоей мамой. Но чего я совершенно не хотел — это обидеть тебя. Или ее.
— Извиняться уже поздновато, папа, — говорю я и обхватываю себя руками. В сарае прохладно от сквозняка. Хорошо, что остальных художников здесь сейчас нет, хотя даже если бы и были, я все равно говорила бы с отцом так же откровенно. Я устала от скрытности.
Папа прижимает руку к губам.
— Ты права, — тихо признается он. — Поэтому я и хотел, чтобы ты летом приехала во Францию, — объясняет он. — Наверстать упущенное время. Поскорее, чтобы успеть. Чтобы мне, наконец, объединить свои две жизни в одну.
Я смотрю на отца, удивляясь, что он так прямо признается в этом. В том, что жил двойной жизнью.
— Ну, я не желаю быть частью той, другой твоей жизни, — говорю я, хотя это и не совсем правда. Я думаю о своем разговоре с Элоиз. О Париже. Я не смогу забыть, что здесь, во Франции, у меня есть полусестра. Но все же сейчас я больше не хочу стоять и смотреть на отца, особенно здесь, в студии, где пахнет краской и скипидаром, где я прочитала имя Элоиз на обороте моего наброска, где мой мир раскололся надвое.
Я собираюсь уйти, но папа мягко ловит мою руку и разворачивает меня лицом к себе. Я опускаю глаза.
— Я хочу тебе кое-что показать, — говорит он, протягивая мне сложенный листок. — Просматривал старые альбомы с набросками, и вот… нашел.
Я с опаской — и можно ли меня за это укорять? — беру у папы листок и дрожащими пальцами разворачиваю его. Не сразу соображаю, что́ передо мной. А потом понимаю, что это набросок, который я никогда раньше не видела. Кудрявая большеглазая девочка растянулась на мягкой скамейке, в руках книжка. Девочка босая, в шортах и футболке, явно наслаждается летней свободой. Это я.
— Помнишь? — мягко спрашивает папа. — В Хадсонвилле?
Конечно, да. Я помню тот жаркий и влажный июльский день, комариный укус под коленкой, на задней стороне ноги, сосновый аромат в воздухе и книгу, которую читала, — «Гарри Поттер и принц-полукровка». Помню, как папа, опустившись на колени передо мной, попросил не двигаться, чтобы он мог сделать набросок. Я помню все.
Я киваю, но смягчаться не собираюсь. Я не хочу это делать. То, что отец нарисовал меня так же хорошо, как и Элоиз, ничего не исправит. Уже нельзя ничего исправить.
— Мне надо позвонить маме и заказать билет, — говорю я, возвращая набросок.
Прежде чем я успеваю повернуться и уйти, папа снова берет меня за руку.
— Саммер, я бы не хотел, чтобы ты улетала вот так, — говорит он. — Почему бы тебе не побыть во Франции еще немного? Пообщались бы. — Он вздыхает, разглядывая напряженное выражение на моем лице. — Я люблю тебя, — продолжает он. — Ты моя дочь. И этого факта не изменить.
Я не отвечаю. В горле ком.
— Понимаешь? — спрашивает папа, умоляюще заглядывая мне в глаза.
— Понимаю, — бормочу я, лишь бы отделаться от него.
Вырвав руку, я устремляюсь к двери сарая. Часть меня хочет, чтобы он снова последовал за мной, но этого не происходит.
* * *
В тот же вечер я приезжаю в аэропорт Марсель Прованс, и приезжаю вовремя. Это новое для меня ощущение: не надо торопиться, суетиться и беспокоиться. И не надо думать, чем бы заполнить время. Можно просто сидеть в зале ожидания и держать на коленях сумку-шопер, зная, что скоро пригласят на посадку. Маме удалось забронировать мне билет на самый ранний сегодняшний рейс. Я перевожу взгляд с настенных часов на окно, сквозь которое видно взлетную полосу, залитую розовыми лучами прованского солнца.
Оставив папу в студии, я не теряла времени даром: позвонила маме, вернула Элоиз ее мобильник, покончила со сборами. Когда папа вошел в дом, я тащила чемодан за собой вниз по лестнице.
Я пыталась убедить папу, что могу доехать на такси («Уже один раз доехала», — специально напомнила я), но он сам отвез меня в аэропорт. По дороге мы молчали, а когда подъехали к терминалу, папа сказал, что надеется на мое прощение и что хочет так много мне рассказать. Что именно, пока осталось тайной. Я коротко попрощалась и выскочила из машины.
«Никогда его не прощу», — с жесткостью думаю я сейчас. Над головой раздается треск, и представитель авиакомпании объявляет, что начинается посадка на рейс Дельта-202. Я встаю и вешаю на плечо тяжелую сумку-шопер. И тут замечаю их — маму и дочку, летевших со мной сюда. Только теперь с ними еще и папа. Мое сердце екает, я неотрывно смотрю, как эта небольшая семья, взяв вещи, встает в очередь. Это знак? Но даже если так, что он символизирует? Что, возможно, со временем, я смогу простить отца? Что и моя семья обретет целостность, раз мы все уже знаем правду? Даже не представляю.
