Я предъявляю посадочный талон представителю авиакомпании и, шлепая вьетнамками, иду по длинному коридору, который ведет в самолет. Входя в салон, я тереблю одинокий плетеный браслет на своем запястье. Собирая вещи, я наткнулась на браслеты и вспомнила письмо от Руби. Тогда один браслет я надела на руку, а второй оставила в косметичке. Потому что пока я не разобралась в своих чувствах к Руби.
К счастью, на этот раз мое место у окошка, и можно, сделав из худи подушку, прислониться к стене. Маленькая элегантная пожилая француженка в соседнем кресле проблем точно не доставит, это очевидно. А та небольшая семья разместилась впереди, в нескольких рядах от меня. Самолет начинает рулежку, и я вспоминаю, что́ чувствовала перед отъездом из Хадсонвилла. Во мне тогда смешались дурные предчувствия и воодушевление, и я была уверена, что меня ждет лучшее лето в жизни.
«А на самом деле?» — спрашиваю себя я. Лайнер, разогнавшись, устремляется на максимальной скорости вперед. Его двигатели гудят. В каком-то смысле это ужасное лето: боль, обрушившаяся на меня вчера, когда я узнала правду, еще не утихла. Но потом я вспоминаю о Жаке, о вкусе pain au chocolat, который я ела в папином саду, о снимках, сделанных на фермерском рынке, и о том, как Элоиз сказала, что у меня получаются потрясающие фотографии.
А поступила бы я иначе, не поехала бы во Францию, если бы была такая возможность? Поменяла бы я это лето на другое? Самолет отрывается от земли, и я вдруг понимаю, что не знаю ответа. Об этом я размышляю весь долгий и тряский перелет через Атлантический океан, то засыпая, то просыпаясь. Каждый раз, открыв глаза, я прихожу в замешательство от розового солнечного света в салоне. Кажется, уже давно должна наступить ночь. Но из-за смены часовых поясов во время перелета мы из вечера сразу попадаем в вечер.
Когда мы начинаем снижаться, небо заволакивают облака, оно темнеет. А когда шасси касаются взлетной полосы (я облегченно выдыхаю: как хорошо вернуться на землю), начинается гроза. Небо рассекают зигзаги молнии, в крошечные иллюминаторы самолета стучит дождь. Пассажиры что-то ворчат про внезапно изменившуюся погоду, а у меня по спине пробегают мурашки: ведь вылетала я тоже в грозу. Погода была такой же, как сейчас, и мне от этого жутковато.
После полета все тело ломит, во рту пересохло. На выходе из салона впереди меня опять оказывается маленькое французское семейство, и я следую за ними получать багаж. Стараясь не потерять их в толпе пассажиров, я вдруг замечаю гораздо более дорогое мне лицо. Мама. С болтающейся из стороны в сторону сумкой-шопером я подбегаю к ней, и мы крепко обнимаемся. Ее черепаховые очки утыкаются мне в щеку, и я отстраняюсь, чтобы получше рассмотреть свою маму — ее красивые карие глаза и задумчивую улыбку. Мама выглядит более спокойной, чем обычно: ее лицо свежо и расслабленно. Возможно, причина в том, что между нами больше нет той великой тайны.
— Как ты повзрослела! — говорит мама, и я заливаюсь румянцем, понимая, что это не только в связи с шестнадцатилетием.
— А ты повеселела, — честно отвечаю я.
Мама улыбается еще шире.
— Нам о многом нужно поговорить, — продолжает она.
Хотела бы я знать, что́ именно мама имеет в виду. Но спросить я не успеваю, мама берет меня под руку, и мы отправляемся к багажной карусели. Чемоданы ездят мимо нас, круг за кругом.
— Знаешь, Саммер, — осторожно добавляет мама. — Я всегда говорила, что честность работает в обе стороны. Прости меня. Получается, я сама не была с тобой честной.
Я смотрю на нее, в горле ком.
— Что правда, то правда, — говорю я.
Мама кивает.
— И раз уж мы решили, что будем честными друг с другом, мне нужно тебе кое-что сказать.
Я напрягаюсь. Не уверена, что переживу еще один сюрприз.
— Звонил твой папа, — говорит мама.
Я не ожидала это услышать.
— Зачем? — кисло интересуюсь я. Появляется чемодан. Сделав шаг, я снимаю его с карусели.
— Ну… — Мама откашливается. — Он хочет приехать в Хадсонвилл. В начале августа.
— Этого августа? — С чемоданом в руках я разворачиваюсь лицом к маме.
Она кивает.
— Он сказал, что хочет побыть с тобой, ведь ты уехала так внезапно. И я не могу сказать, что не понимаю тебя, — говорит она, глядя на меня сочувственно. — Но дело в том, что я вообще-то верю ему. Думаю, на этот раз он действительно приедет.
— Правда? — с сомнением спрашиваю я. — С каких это пор ты веришь папе?
Мама, чуть улыбаясь, пожимает плечами.
— Знаешь, иногда проявляются и его хорошие качества. Как там говорят? Даже сломанные часы дважды в сутки показывают правильное время.
Я смеюсь и тоже пожимаю плечами. Пока что это все кажется нереальным — и папино обещание приехать, и воспоминания о моей поездке во Францию. В сумке-шопере вместе с камерой, паспортом и путеводителем лежат бутылочки лавандового масла и пакетики с ароматными травами. В понедельник я все-таки купила это на фермерском рынке. Сначала не хотела привозить домой сувениры, но сейчас довольна, что они есть. Пусть послужат напоминанием о том, что Ле-дю-Шеман мне не приснился. Голова тяжелая. Я зеваю, думая о своей кровати.
— Пошли, — говорит мама, забирая у меня чемодан. — Извини, — добавляет она, когда мы направляемся к выходу, — зонтика у меня нет. Грозу ничто не предвещало.
На улице льет дождь, а нам нечем прикрыться. Но я не боюсь. Знаю, что мама и я — мы вместе — доберемся до машины в целости и сохранности. Но когда мы выходим на улицу, дождя нет, будто кто-то щелкнул переключателем. Вечер безветренный и тихий, в лужах отражается лунный свет. Мы с мамой переглядываемся, на лицах удивление.
— А вдруг это знак? — спрашиваю я.
— Знак чего? — Мама смеется, мы идем к машине. — Того, что погода коварна и непредсказуема?
«Нет», — думаю я. Когда я улетала из Нью-Йорка во Францию, гроза прекратилась так же внезапно, как и сейчас. Это ведь не может быть простым совпадением? Вдруг это правда знак: круг замкнулся. Открывая дверь машины, я думаю о том, что скоро опять окажусь в Хадсонвилле. Буду просыпаться в знакомой комнате, буду гонять с теплым ветерком по Грин-стрит, как будто и не было никакой Франции. Но она ведь была, и она изменила меня навсегда, хотя я снова оказалась там, где все началось.
Да будет ваша душа безмятежна перед миллионом вселенных
[69].
Уолт Уитмен
Единственная причина для существования времени — чтобы все не случилось одновременно.
Альберт Эйнштейн
Эпилог
Пятница, 11 августа, 7:37 вечера
Я ЕДУ НА ВЕЛОСИПЕДЕ по Грин-стрит, теплый ветерок в волосах. И хотя это обычный жаркий августовский вечер, в воздухе ощущается едва заметная прохлада, пахнет свежестью, как будто после ливня, значит, скоро придет сентябрь. И так каждое лето: первый засохший лист на тротуаре, первая ночь без кондиционера. Мне всегда немного грустно от этих знаков: не люблю, когда лето заканчивается. Терпеть не могу бег времени.
