– Инна, это все Инга подстроила! – попытался объяснить Алексей. – Она меня ненавидит за то…
– Молчи, мразь! – лицо Инны, искаженное гримасой боли и гнева, стало неузнаваемым. – Я проклинаю тот день, когда имела несчастье с тобой познакомиться! Если бы можно было вернуть все назад!
Инна бросила на стол телефонную трубку (общались по телефону через двойное стекло), резким движением сорвала с безымянного пальца обручальное кольцо и швырнула его в лицо Алексею. Если бы не стекло, то кольцо попало бы ему прямо в середину лба, а так оно отскочило в сторону.
Алексей продолжал держать трубку возле уха, но в ней не было слышно ничего, звуковой фон отсутствовал начисто. Должно быть, трубка Инны повредилась от броска.
«Я успокоюсь, только если смогу все забыть, если смогу», – успел прочесть Алексей по движению губ Инны.
Инна хочет его забыть…
Инна назвала его подлецом и мразью…
Инна ему не верит. Инна ему не поможет…
Инна его больше не любит…
Жизнь кончилась. Время остановилось. Все, что могло случиться в будущем, не имело никакого значения.
– …Кудрявцева Алексея Артемовича признать виновным в совершении преступления, предусмотренного частью 1 статьи 131 Уголовного кодекса Российской Федерации, и назначить наказание в виде лишения свободы сроком на шесть лет с отбыванием наказания в исправительной колонии общего режима…
16
«Здравствуй!
Не знаю, как теперь к тебе обращаться, поэтому никак не стану.
Мама все еще считает меня ребенком, который не должен вмешиваться в дела взрослых, но я сама себя ребенком уже давно не считаю. Ты сам не раз говорил, что я не по годам умна. Хочется верить, что ты не врал. Так что я все понимаю. Кроме одного: как ты мог? Как? То, что ты совершил, наверное, хуже убийства, хотя мне очень трудно сравнивать. Ладно, выражусь иначе: это очень плохо, это мерзко, это подло. Несчастная девушка, как ей теперь жить с этим? Пытаюсь представить себя на ее месте и содрогаюсь от ужаса. Знаешь, иногда бывают преступления, которые можно понять. Бедный человек крадет в магазине колбасу, или какой-то отчаявшийся бедолага пытается ограбить банк, чтобы на эти деньги вылечить кого-то из близких. Благородные мотивы преступника не могут служить оправданием, но они могут вызвать сочувствие, понимание. То же, что сделал ты, вызывает содрогание. Я хожу, будто облитая грязью. Мне кажется, что все оборачиваются на меня, тычут пальцами и шепчутся: «Это та самая, чей отец…» Ты никогда не казался мне жестоким, даже жестким. Было время (довольно долгий период), когда я считала, что добрее тебя нет никого на свете. Даже мама, при всей ее доброте, могла проявить характер, настоять на своем, а ты всегда уступал. Теперь я понимаю, что доброта и уступки – разные вещи, что некоторые (я имею в виду в первую очередь тебя) умеют притворяться так, что легко вводят окружающих в заблуждение. Я в шоке, мама в шоке, Инга тоже в шоке. Никто не мог поверить, что ты способен на такое, пока не убедились в том, что это действительно произошло. Ну что ж, надо уметь смотреть правде в глаза – что было, то было. Не стану подробно выражать свое отношение к тому, что ты сделал. Ты и без того понимаешь, каково мое отношение к твоему поступку и к тебе. Я пишу это письмо не для того, чтобы упрекнуть тебя или выговориться (к счастью, мне есть кому выговориться), а для того, чтобы сказать, что между нами все кончено. Повторю: между нами все кончено, и мы более не знакомы. Может, это звучит выспренно, но это правда. У меня больше нет отца, нет того папы, который… Ладно, это неважно. Важно то, что я не хочу тебя знать, не хочу слышать и думать о тебе, а хочу поскорее забыть тебя. Инга считает, что забывать нельзя, но я предпочла бы забыть – так проще. Не думай, пожалуйста, что в будущем что-то получится исправить, не тешь себя напрасными надеждами. У меня больше нет отца, а у тебя нет дочери. Вот так. Я решила взять мамину фамилию и сменить отчество. Консультировалась по этому поводу с Ингой, она сказала, что по достижении совершеннолетия можно менять отчество, никого не спрашивая. Правда, советовала мне не «заниматься глупостями», потому что имя они с мамой подбирали мне под отчество, чтобы сочеталось, а если я стану какой-нибудь Иннокентьевной или Тимофеевной, то нарушу гармонию. Иннокентьевной или Тимофеевной я становиться не собираюсь. Я уже решила, что возьму отчество по дедушке, стану Елизаветой Олеговной Косаровицкой. Елизавета Олеговна звучит нормально, меня устраивает. И фамилия мамина ничем не хуже твоей, да даже если бы и была хуже, то не в этом дело. Мама отругала меня за то, что я сожгла во дворе все наши фотографии, на которых был ты, но я считаю, что поступила правильно.
Прощай навсегда!
Сейчас я сложу этот лист, вложу в конверт, который я уже надписала, брошу письмо в почтовый ящик и на этом все закончится. На самом деле закончится, и от этого мне очень грустно. Я плачу, но иногда надо поплакать, чтобы отпустило. Мама тоже плачет каждый день. Один раз я видела, как они плакали вместе с Ингой. Прости меня за это письмо, наверное, дети не должны писать родителям таких писем, но если бы у меня оставалась хоть капелька сомнений, если бы я могла хоть немножечко надеяться на то, что ты этого не совершал, я бы была на твоей стороне, верила бы и поддерживала. Но, к сожалению, все настолько очевидно, что даже Инга, не как твоя родственница и сотрудница, а как юрист, сказала, что твое дело – это настоящий кошмар для адвоката. Я ненавижу тебя за то, что ты сделал, мне стыдно за тебя, но в то же время мне жаль тебя. Я долго пыталась найти хоть какое-то оправдание твоему поступку, но так и не смогла. То, что ты был пьян, нисколько тебя не оправдывает. Насилие ничем нельзя оправдать, а если оно совершается в отношении слабого, зависимого человека, то и подавно. Это мое личное мнение, не думай, пожалуйста, что мне надуло в уши каким-нибудь ветром. Я достаточно взрослая для того, чтобы делать правильные выводы и принимать важные решения. Я такая же упрямая, как и ты, и решений своих менять не собираюсь.
Прощай. Я ставлю точку. Вычеркни меня из своей жизни так же, как я вычеркнула тебя из своей.
Не твоя,
Елизавета Олеговна Косаровицкая».
17
Лагерная жизнь оказалась не такой тяжелой, как представлялось Алексею. Режим (подъем в 5.45, первое построение на поверку в 9.00, второе в 14.00, третье в 19.00, отбой в 21.45) не оставлял времени для самоедства. Во-первых, все время на людях, даже в туалете, даже ночью. Во-вторых, за день умотаешься так, что стоит только положить голову на подушку, как сразу же засыпаешь. Производство вагонки, плинтусов, наличников и прочих погонажных изделий из древесины – дело трудоемкое, утомительное, к тому же добрая треть работ (погрузка и разгрузка) проходят на воздухе. Это не робы с ватниками шить, сидя за столом в теплом помещении.
Втянешься в ритм и живешь по нему бездумно. О чем думать, если за тебя уже все решили? Чего ждать, если тебе никто не пишет, посылок не шлет и до окончания срока еще о-го-го сколько? Без поддержки с воли (как моральной, так и материальной) жить за решеткой тяжело, но не так уж, чтоб очень. Первое время другие заключенные не верили в то, что Алексея никто не «греет». Как же так – довольно крупный бизнесмен и без «грева»? Неужели на воле никого не осталось, кто мог бы передачу послать? Люди думали, что Алексей «нагоняет туману», говоря о том, что «греть» его некому, чтобы его не пытались «доить». Убедившись, что Алексей говорит правду (в лагере все на виду), выражали сочувствие – как же так? А вот так. Домашние отвернулись, приятели и партнеры поспешили забыть, а настоящих друзей, таких, на кого можно было бы положиться в любой ситуации, которые могли бы поддержать, несмотря ни на что, у Алексея не было. Точнее, были по молодости, а потом как-то растерялись, жизнь развела, а новых наживать было некогда. Уезжал на работу рано утром, приезжал поздно вечером, по выходным корпел над бумажками, расчетами-подсчетами занимался, мониторингом и прочими делами. Дел всегда хватало. Если удавалось выкроить уик-энд для того, чтобы побыть с семьей, так это уже был праздник, вроде маленького отпуска. Большие отпуска – по две недели два раза в год – Алексей проводил только с семьей, это святое. Периодически встречался с партнерами в неформальной обстановке, но не по дружбе, а по деловой необходимости. В сутках всего двадцать четыре часа, в году всего триста шестьдесят пять дней. Где тут время для дружбы взять?
