Можно еще спорить о том, было ли наступление в Арденнах внешним проявлением последнего, не высказанного вслух решения Гитлера. Но в приказах от 18 и 19 марта 1945 года это решение выказано ясно и неопровержимо. Этими приказами Гитлер обрек народ Германии на гибель.
В это время русские стояли на Одере, американцы форсировали Рейн. Об обороне было нечего и думать, встреча западных и восточных союзников в центре Германии была вопросом нескольких недель. Население на востоке и на западе Германии вело себя совершенно по-разному: с востока люди бежали массами; на западе оставались там, где жили, вывешивали из окон белые скатерти и простыни в знак капитуляции и заклинали немецких офицеров ни в коем случае не оборонять их деревню или город, чтобы спасти от разрушения то, что еще осталось.
Гитлер нашел, чем ответить на поведение жителей западных областей Германии в приказе от 18 марта. Он приказал «немедленно очистить от населения все западные области, находящиеся под угрозой вторжения». Приказ был оглашен в тот же день на совещании в ставке и против всех правил вызвал возражения. Альберт Шпеер, архитектор Гитлера, тогда министр вооружений, а ныне единственный оставшийся в живых свидетель последних дней Гитлера, вспоминает:
Один из присутствующих генералов стал убеждать Гитлера в том, что сейчас совершенно невозможна эвакуация сотен тысяч людей. Поездов больше нет. Транспортная сеть разрушена полностью. Гитлер остался неколебим: «Пусть идут пешком!» – возразил он. Но и это невозможно организовать, вмешался другой генерал, для этого необходимо нормальное снабжение, которого нет, масса гражданских вынуждена будет идти через разрушенные войной, малонаселенные области – пищи не хватит, обувь будет изношена в течение нескольких дней… Генерал не договорил до конца. Гитлер раздраженно отвернулся от него.
Если этот приказ, обрекавший всех жителей немецкого запада на голодный марш, который можно назвать маршем смерти, был своеобразной формой массового убийства, на сей раз немцев, то второй приказ фюрера, от 19 марта, так называемый «приказ Нерона», совершенно очевидно выдавал намерения Гитлера лишить немцев, всех немцев, любой возможности выжить. Вот его главный абзац:
Все военные и гражданские транспортные средства, средства связи, промышленные сооружения, средства снабжения, а также любые материальные ценности на территории рейха, могущие быть использованы врагом сейчас или в обозримом будущем, должны быть разрушены.
Пытавшемуся что-то возразить Шпееру Гитлер «ледяным тоном» растолковал:
Если война проиграна, проигран народ. Нет необходимости заботиться о той базе, которая необходима немецкому народу для примитивного выживания. Наоборот, лучше всего самим разрушить все эти вещи. Ибо этот народ выказал себя слабейшим народом, а значит, будущее принадлежит куда более мощному восточному народу. Все, кто выживет после этой борьбы, неполноценны, потому что лучшие погибли.
Стоит вспомнить о том, что́ Гитлер уже говорил 27 ноября 1941 года, когда перед ним впервые замаячила возможность краха (мы уже цитировали эти слова). Процитируем их еще раз. Гитлер тогда сказал: «Если немецкий народ не столь силен и беззаветен, чтобы проливать кровь за свое существование, я хладнокровно (eiskalt) приму тот факт, что он должен исчезнуть, должен быть уничтожен другой, более мощной силой. В этом случае я не пролью по немцам ни слезинки». Теперь пришло время перейти от слов к делу.
Оба приказа Гитлера – от 18 и 19 марта – не были исполнены до конца, последовательно и точно. Иначе от немцев действительно не осталось бы ни следа, как Геббельс предполагал относительно евреев за два года до этого. Шпеер сделал все, что возможно, чтобы саботировать приказ о разрушении того, что не было еще разрушено союзной авиацией. Были и другие функционеры НСДАП, ужаснувшиеся перед такой крайностью. Кроме того, с бо́льшим или меньшим успехом этим приказам противились все, кому они грозили лишением средств к существованию. В конце концов благодаря быстрому продвижению союзных войск, почти не встречавшему сколько-нибудь серьезного сопротивления, немцы были избавлены от всей тяжести судьбы, которую им уготовил Гитлер.
Однако нельзя представлять себе дело так, словно гитлеровские приказы марта 1945 года были выброшены на ветер и вовсе не выполнялись. Довольно большая часть Германии в марте и апреле 1945 года еще не была оккупирована. Там приказ фюрера все еще оставался высшим законом, да и были еще партийные и эсэсовские функционеры-фанатики, думавшие и чувствовавшие так же, как их фюрер. В течение последних шести недель перед капитуляцией они соревновались с вражеской авиацией и артиллерией в окончательном уничтожении Германии; есть много воспоминаний, из которых становится понятно, что жители большинства немецких городов и областей в последние недели войны оказались между двух огней и очень скоро научились бояться своих ликвидационных команд и эсэсовских патрулей больше, чем врагов.
В самом деле, ведь замысел Гитлера, который воплощали в жизнь эти патрули и команды, был для немцев куда жесточе вражеских: вражеские армии, во всяком случае западные, не ставили перед собой задачу уничтожать «базу, которая необходима немецкому народу для примитивного выживания». Результатом этого было то, что вражеская оккупация, шедшая теперь огромными темпами, по большей части приветствовалась на западе Германии как спасение. Американцы, англичане и французы, ожидавшие увидеть фанатичный народ национал-социалистов, вместо этого сталкивались с лишившимся всяких иллюзий населением, которое не желало иметь с Гитлером ничего общего. Они тогда нередко думали, что имеют дело с сервильным притворством, но такое случалось редко. Люди и впрямь чувствовали себя преданными своим вождем. «Перевоспитание» немцев, которые намеревались провести союзники, было проведено самим Гитлером в течение последних недель войны и весьма жестоким способом. С немцами в течение этих недель обошлись как с женщиной, чей любовник внезапно оказался убийцей и ей пришлось звать на помощь соседей, чтобы те спасли ее от того, кого она сама впустила в дом.
Еще раз проясним ситуацию: отдавая приказы 18 и 19 марта, Гитлер вовсе не имел в виду героическую решающую битву. Марш смерти сотен тысяч немцев вглубь страны и одновременное уничтожения там всего, что могло бы поддержать их примитивное существование, никак не могли послужить героической решающей битве. Напротив, целью этой последней акции массового истребления, теперь направленной против самих немцев, было их наказание за то, что они недостаточно охотно шли в бой, за то, что они посмели уклониться от той роли, что уготовил им Гитлер. В глазах Гитлера это было преступлением, которое карается смертью, и было для него таковым всегда. Народ, который не принял отведенной ему роли, должен умереть – так Гитлер думал всегда. Его смертоносный разворот против немцев в конце войны – примечательная параллель к его смертоносному развороту против поляков в ее начале.
Ведь поляки первоначально вовсе не были предназначены Гитлером для массового уничтожения, как евреи и русские. Роль, которую он для них придумал, была чем-то похожа на роль румын: подчиненные союзники и прислужники в давно запланированной Гитлером завоевательной войне против России. Отказ поляков от этой роли был истинной причиной войны Гитлера против Польши – не Данциг, в котором уже много лет с полного на то согласия поляков правил национал-социалистский сенат, выполнявший любое желание Гитлера; Данциг для Гитлера в этой войне был не более чем поводом
[169]. Но самое интересное заключается в том, что Гитлер, выиграв войну с Польшей, никак не использовал эту победу для осуществления первоначальной цели, а именно даже не попытался склонить побежденную Польшу к союзу с Германией, что было бы вполне политически последовательно и в сложившихся обстоятельствах отнюдь не представлялось невозможным. Напротив, он сделал Польшу полигоном бессмысленной, бешеной пятилетней вакханалии мести и убийств, на котором впервые дал волю своей жажде уничтожения, впервые отключив политический разум. В Гитлере всегда жил рядом с высокоодаренным политиком, которым он, несомненно, был, маньяк, серийный убийца. Поначалу его инстинкт убийцы выбрал себе в качестве жертв евреев и русских. И если что-то шло вразрез с его волей и его представлениями о мире, этот инстинкт брал верх над политическим расчетом. Так было в начале войны в Польше, так стало в конце войны в Германии.
