Но, тем не менее, мысли были: «Как странно! А как он увидит, что я ни о чем не думаю?»
Только Катсук сразу же заметил его хитрую попытку подумать. Он уже обвинил мальчика в том, что тот думает в основном словами, и сказал, что в этом заключается ошибка всех хокватов.
Дэвид глянул на индейца. Тот, конечно же, сейчас задумался, сидя на корточках. Интересно, а сам Катсук пользуется словами?
Большую часть дня они спускались в низины, перевалив горный гребень и перейдя реку. В кармане у Дэвида было семь камешков – семь дней, целая неделя. Ночь они провели в запущенном парковом приюте. Катсук откопал спрятанные браконьерами одеяла и смазанные жиром жестянки с консервами. Он развел небольшой костер, они поели бобов и легли спать на еловых ветках, уложенных на золу.
Они уже прилично отошли от приюта. Дэвид глянул на солнце: от полудня прошло немного. Совсем немного. Мальчик и вправду уже не задумывался о времени.
Ведущая вниз тропа проходила вдоль речки. Она пересекала заросли колючих кустарников, саму речку, потом шла по сухим отмелям. На пути Катсук с индейцем напугали лосиху, мирно глодавшую кору на осине. Шкура лосихи вся блестела.
Дэвид сконцентрировал все внимание на том, чтобы не думать. Он начал повторять про себя: «Дэвид». Ему хотелось сказать это громко, но знал, что это лишь распалит сумасшествие Катсука.
Он подумал: «Я Дэвид, а не Хокват. Вообще-то я хокват, но меня зовут Дэвид, а не Хокват.»
Так эти мысли и катились в его сознании: «Дэвид-а-не-Хокват. Дэвид-а-не-Хокват…»
Та лосиная тропа, по которой они спускались с горной гряды, дважды пересекала парковую дорогу. В одном месте на ней, в грязи хорошо сохранились отпечатки сапог. Катсук обошел грязное место и перешел на звериную тропку, идущую через старую гарь. Пройдя пожарище, они пересекли еще одну речку, а потом Катсук сказал, что больше человеческих троп им не встретится.
Катсук все шел и шел, без каких-либо признаков усталости. Даже теперь, когда он сидел у реки на корточках, в нем чувствовалась нервная, свежая энергия. Из тайника браконьеров он забрал несколько одеял, одно из них свернул и привязал к поясу, другое свободно свисало у него с плеч. Только когда они расположились возле реки, он снял их. Его темное, плоское лицо было совершенно неподвижно. Одни только глаза блестели.
Дэвид думал: «Я Дэвид, а не Хокват.»
Было ли это его второе имя, или то была лишь частичная идентификация: Дэвид, а не Хокват? Он напомнил себе, что мать называла его Дэви. Отец иногда называл его Сын. Бабушка Моргенштерн всегда называла его Дэвидом. Все эти имена были лишними. Но как мог он быть Хокватом в собственном представлении?
«О чем размышляет Катсук?»
Возможно ли было, что Катсук знает, как это – не думать?
Дэвид приподнялся на локтях, вытолкнул языком травяную жвачку и спросил:
– Катсук, о чем ты задумался?
Не отрывая глаз от реки, тот ответил:
– Я размышляю, каким образом сделать лук и стрелу, как делали это древние. Не нарушай моих мыслей.
– Как делали древние? Это как же?
– Лежи спокойно.
Дэвид почувствовал в голове Катсука нотку безумия и вернулся к угрюмому молчанию.
Катсук глядел на речку, на ее молочно-зеленые волны. В спутанных ветках он увидал какую-то тень.
По течению, крутясь в потоке, плыл пень с обрубленными корнями. Пень был очень старый, возле корней проглядывала темная красно-коричневая древесина. Он крутился медленно, короткие обрубки корней походили на торчащие руки. Когда они опадали, в воде, освещенной полуденным солнцем, появлялся обрубленный комель. Течение закручивало пень опять, и все повторялось с самого начала.
Вращаясь, пень издавал особый звук – «кланг-шламк-хаб-лаб».
Катсук прислушивался, дивясь про себя языку пня. Он чувствовал, что пень разговаривает с ним, но на языке, которого он сам не понимал. О чем мог он говорить? Срезанный край пня был серым от старости. Это был шрам, оставленный хокватами. Но, похоже, пень не собирался говорить о своих трудностях. Он поплыл дальше по реке, ворочаясь и разговаривая…
Индеец чувствовал присутствие мальчика с беспокоящей его силой. Позади находилось тело, готовое принять добро или зло, или же и то, и другое вместе. Доброзло. Вот только было ли такое слово?
Катсук ощущал, что между ним и мальчиком устанавливаются новые отношения. Почти дружеские. Может, причиной этого была Тсканай? Он не чувствовал ревности. Это Чарлз Хобухет мог испытывать ревность, но не Катсук. Тсканай отдала мальчику мгновение жизни. Он жил – теперь он должен умереть.
Испытывать чувство дружбы к жертве было правильно. Это подчиняет душу врага. Но эти новые связи были все же чем-то большим, чем дружба.
«Каким образом у нас сложились эти новые отношения?»
Понятно, что это ничего не могло изменить. Невинный должен попросить смерти и быть убитым.
Катсук чувствовал саднящую печаль в груди. Ничего уже нельзя было остановить. Начало было положено. Все исходило ото льда. Послание пчелы тоже было ледяным. И Вороново. Все должно закончиться со смертью Невинного.
Мальчик поднялся на ноги, прошелся вверх по берегу, потом присел возле громадного, величиной с колонну собора, сгнившего дерева. Там он начал выискивать личинок.
Катсук перестал следить за ним.
Пусть Хокват убегает… если, конечно же, Ворон позволит ему.
Тень от листвы черными пятнами лежала на воде. Поверхность реки была спокойной, но Катсук чувствовал дикую силу, дремлющую под ней. Он чувствовал, что и сам он направляется находящимся внутри него Похитителем Душ. Дух тоже был диким и могущественным, хотя и таился в теле человека.
Катсук взял одеяло, вытер глаза.
Дэвид бросил взгляд на своего стража. Почему Катсук такой изменчивый? Мечется меж дружбой и злобой. Вот только что рассказывал легенды своего народа, а в следующую секунду кричит, требуя тишины. И совсем другим Катсук был, когда играл на свирели в заброшенной шахте.
Какой-то миг мальчик испытывал странное счастье. Он глядел на реку, солнце согревало его. Он не думал о том, что нужно идти куда-то. Катсук наловит рыбы и они поедят. Или же Катсук найдет еще один браконьерский тайник, или сделает лук и стрелы и подстрелит дичь. Катсук уже говорил, что думает, как сделать лук и стрелу.
Глаза Дэвида резко открылись. Он не почувствовал, сколько времени прошло, но знал, что ненадолго уснул. Солнце передвинулось к горизонту.
На реке была длинная песчаная отмель. Здесь река делала излучину у небольшой рощицы тсуг. Издали тонкие, как спички, серебристо-серые стволы торчали из песка. Низко висящее над деревьями солнце окрасило их вершины желто-оранжевым цветом.
