— Можешь быть свободным.
Свободным стал и от должности, которая наводила на всех неописуемый страх. В новом наркомате чувствовал себя рыбой, выброшенной на сушу из воды. Не стал знакомиться с членами коллектива, принимать дела. На ежедневных «летучках» сидел ко всему безразличный, безучастный. Молча ставил на документах резолюции, подписывал приказы. Нет-нет да и косился на «вертушку» с гербом, ожидая звонка из Кремля, но аппарат молчал. Как мог успокаивал себя, что Сталин сильно занят, минует неделя-другая, вызовет к себе, вернет на Лубянку. Вспомнилось торжественное собрание в Большом театре по случаю 20-летия органов безопасности.
Ждали вождя. «Приболел, простудился на декабрьском морозе? Не хочет появляться кашляющим, чихающим?» — искал причину опоздания, точнее, задерживания Хозяина.
Когда стало нельзя дальше тянуть с открытием, на трибуну поднялся Микоян.
— Наркомвнудельцы во главе со сталинским наркомом товарищем Ежовым стойко стоят на линии огня, занимают передовые позиции в борьбе с врагами нашей Родины. Партия поставила во главе карательных органов верного сталинского ученика, у него слова не расходятся с делом. За последнее время НКВД разгромил подлые шпионские гнезда иностранных разведок, очистил страну от врагов народа, спас жизни сотен тысяч тружеников, заводы, фабрики от разрушений. Учитесь у товарища Ежова сталинскому стилю работы, как сам он учится у товарища Сталина. Сегодня НКВД и в первую очередь товарищ Ежов являются любимцами советского народа.
К восхвалению себя привык, произносимое слышал прежде не раз, читал в газетах. Знал, что с докладом предварительно ознакомился и одобрил Хозяин. Смотрел в зрительный зал не шевелясь, даже не моргая, отчего походил на скульптурный бюст. Чувствовал себя в приподнятом настроении, точно взошел на вершину горы, сверху вниз взирая на копошащихся у подножья людишек…
В перерыве, когда сцену готовили к концерту, члены президиума собрались в правительственной, бывшей царской ложе и произнесли тост во славу НКВД, его руководителя, появился Сталин.
Словно не замечая главного на собрании, приказал Маленкову:
— Подготовить к январскому пленуму доклад о непозволительных, грубейших ошибках при исключениях из рядов партии. Первичные организации необоснованно сокращают ценные кадры, которые следует беречь. Произошел перегиб с чисткой. Еще неправильно выгонять с работы, тем более арестовывать родственников репрессированных. ЦК должен взять аресты под свой контроль.
Ежов внутренне возмутился:
«Кого арестовывать — прерогатива органов, а не ЦК. Отчего обратился с этим делом не ко мне? Неужели это очередные происки Берии, который нашептывает про меня всякие гадости, убеждает в ненужности?».
Понял, что Сталин опоздал не случайно, это мрачное предзнаменование, начало своего конца, вбивание в гроб первого гвоздя. Вскоре опасение подтвердило постановление Политбюро «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствий», в котором отмечалось, что в органы проникли подлые шпионы, они извращают советские законы, проводят необоснованные аресты, следственные дела ведутся по упрощенной схеме, полученные признания задержанных не подкрепляются документами, необходимо ликвидировать «тройки»», как не оправдавшие себя. Постановление перечеркнуло чуть ли не всю деятельность НКВД, все, что Ежов строил, подобно опытному архитектору.
О крахе карьеры со всей очевидностью стало ясно на вечере памяти Ленина: впервые сидел не в президиуме, а в амфитеатре. Смотрел не на сцену, а себе под ноги.
Второй ощутимый удар получил при избрании членов и кандидатов в члены ЦК. Когда назвали фамилию Ежова, Сталин обернулся к главе карательных органов.
— Что думаешь о себе? Достоин опять стать членом ЦК или тебе там не место?
Ничего не оставалось, как взмолиться:
— Товарищ Сталин, я верой и правдой…
Вождь не дал договорить:
— Признавайся, готовил с заговорщиками покушение на товарища Сталина?
Для оправдания не нашел слова. Затряс головой, стал заикаться:
— Это ложь, оболгали!
— Не ври! Щадил врагов, спасал их от заслуженного наказания, предупреждал об обыске, давал возможность уничтожить уличающие их документы. За последнее время преступные элементы расплодились, как грибы после дождя, готовят нам удар в спину, а ты ловишь мух, в носу ковыряешь, в ус не дуешь, в потолок поплевываешь!
Сталин достал трубку, коробку листового табака, но вспомнил, что в театре не положено дымить, добавил к сказанному, что следует временно сбавить темп репрессий, иначе страну охватит эпидемия страха, это отразится на стахановском труде. Отметил, что стоящий перед ним и дрожащий как осиновый лист пигмей сам положил голову под топор, посмев сосредоточить в своих руках карательную власть, что недопустимо. Ни к кому не обращаясь, высказал очередную мудрую мысль:
— Вредно надевать на макушку нимб божества, незаслуженно ходить в ореоле героя, которому все дозволено, что его нельзя тронуть даже пальцем, дать по шее или пинка под зад.
Ежов понял, что стал не нужен, даже опасен, так как знает слишком много, в том числе о Хозяине, а от подобных, как правило, избавляются, как было с тем, кого сменил на Лубянке. Вспомнилась цитата: «Мавр сделал свое дело, мавр может уходить».
«Неужели слова Оттело относятся ко мне?».
4
— Мавр сделал свое дело… — вслух повторил Ежов, и стены камеры заглушили слова.
Подумал: по какой причине увезли из столицы, не посадили во внутреннюю тюрьму или в Бутырку, Лефортовскую, где был бы всегда под рукой у следователей? Вспомнил, что Ягоду взяли так же весной, в ожидании суда просидел довольно долго, неужели и ему столько же мучиться? Прошлый процесс готовили тщательно, подследственных научили правилам поведения на суде, проинструктировали, что говорить, о чем умолчать, подобную работу могут провести и сейчас.
В памяти вновь всплыло роковое заседание ЦК с безжалостной критикой в свой адрес. Сталин огласил письмо начальника Ивановского УНКВД, старшего майора Журавлева, обвинявшего Ежова в потворстве врагам, утаивании важных документов, упущениях в охране членов правительства, нарушении процедур следствий, перегибах, наконец антисоветизме. Было ясно, что донос писался под диктовку, быть может, самого вождя. Не дали выступить в свою защиту. Пришлось тут же настрочить заявление:
Прошу ЦК ВКП(б) освободить меня от работы по следующим мотивам…
Мотивами назвал пошатнувшееся здоровье, необходимость лечиться, потерю большевистской бдительности, развал агентурно-осведомительской сети, засорение Иностранного отдела предателями, продавшими Родину и честь за тридцать сребреников.
Все это вместе взятое делает совершенно невозможным мою дальнейшую работу в НКВД. Прошу освободить от работы в Наркомате внутренних дел.
Расписался, поставил число, подумал и приписал обещание исправиться.
