— Никого. Спутали меня с Ягодой, это он, а не я, баловался ядами.
— Правой рукой в преступных деяниях Ягоды, затем твоих был Абрам Слуцкий, который не в силах нести тяжелый груз вины перед народом покончил с жизнью. Его кабинет занял Шпигельглас
[65], который по приказу неоднократно открывал на границе «окна» для беспрепятственного перехода на нашу территорию вражеских агентов, — не замечая, Родос стал обращаться к допрашиваемому на «вы». — Вернемся к лаборатории. Полученный яд цинично употребили для устранения собственной жены, чтобы избавиться от опасного свидетеля своих преступлений, к тому же Гладун мешала вам общаться с любовницей.
Чудовищную, касающуюся уже не его, а жены ложь Ежов не смог стерпеть.
— Евгения умерла от ошибочно принятой большой дозы снотворного. Любовниц после женитьбы не имел, был верен супруге.
— Что тогда скажете о переданных в больницу конфетах? Умершая лакомилась ими до того, как отдала концы.
— Конфеты куплены моим шофером в кондитерском отделе Елисеевского магазина. Я к коробке не прикасался.
— Вам мало было подопытных арестантов, проверили действие яда на жене. К чему было приобретать подарок в магазине, когда в продуктовом киоске больницы Лечсанупра имелся богатый ассортимент конфет?
У Ежова был готов ответ: присланная мужем коробка для больной была дороже купленной в больнице. Забота супруга помогла бы справиться с недугом, но Николай Иванович промолчал, зная, что Родоса не удастся ни в чем переубедить.
9
Допрос затягивался, в нем принял участие вернувшийся Сергиенко. Ежов затруднялся сказать, сколько времени стоит перед следователями. Когда левую ногу свела судорога, чтоб устоять, закусил нижнюю губу. «Когда ноги перестанут держать, свалюсь мешком, впрочем, сделать это не позволят, получу удары, чтоб пришел в себя… А Родос с Сергиенко бодры — по очереди ходят пить кофе или что-нибудь покрепче».
Чтобы не потерять способность мыслить, вспомнил, как на даче отмечался перевод из северной столицы в Москву Михаила Литвинова
[66].
«Распили бутылку армянского коньяка. Собрались откупорить новую, как позвонил Берия, предложил прислать для удовлетворения похоти молоденькую балерину, не болтушку. Поблагодарил за заботу, отказался. Еще раз удостоверился, что заместитель зарится на мое место, желает прибрать к рукам бразды правления органов. Надеется, что положу себе в постель танцовщицу и он доложит не терпящему разврата Хозяину о моем моральном разложении. Пожаловался Литвинову, что, судя по всему, служба на Лубянке завершается. Литвинов признался, что если ему станет светить арест, то застрелится, чтобы избежать позора, свое решение он исполнил…»
Родос задал очередной вопрос, но от удара по голове Ежов стал плохо слышать.
«Действует по известной схеме — вначале битьем вывести из привычного состояния, затем задобрить… Обвинения чудовищны, Родос сам в них не верит, подобные предъявляли Бухарину с Ягодой и остальным в их группе…» — Как посмели хранить доносы на товарища Сталина, обвинения вождя в выдаче царской охранке членов подпольного комитета, типографии, наушничестве на сокамерников? Как не отсохли руки, когда прятали грязные поклепы в сейф, что собирались делать с ними?
Ежов ответил, что хотел с помощью опытных графологов отыскать авторов анонимных доносов, привлечь их за клевету на вождя. Родос не поверил.
— Желали доносы предать гласности, тем самым подорвать непререкаемый авторитет товарища Сталина. Сколько заслуженных чекистов отдали «тройкам» на растерзание?
— Точную цифру назвать затрудняюсь, что-то около четырнадцати тысяч. Все репрессированы во время всесоюзной чистки. Наркомвнудел не остался в стороне по избавлению органов от пролезших к нему вредных элементов. Между прочим, врагов следует не считать, а жечь каленым железом, как учит товарищ Сталин.
— Не смейте произносить имя вождя, тем более называть его товарищем: для таких, как вы, он не товарищ! Не поверю, что все четырнадцать тысяч чекистов были исключительно врагами.
— Неукоснительно выполнял директиву Политбюро. Поднимите списки репрессированных, на каждом резолюция о согласии на расстрел или отправку для исправления в лагеря.
— Чья резолюция?
— Вы запретили произносить фамилию
[67].
Не надеясь на успех, Ежов попытался убедить, что был обычным послушным исполнителем чужой воли — понятно чьей.
«Не я решал, кого оставить в живых, кого отправить к праотцам. Если следствие не исключит хотя бы части обвинений, выброшу козырь, от него не поздоровится многим высокопоставленным лицам, чьи портреты размещены на обложках школьных тетрадок. Волосы станут дыбом от перечисления растратчиков государственных средств, получателей крупных взяток, смотрящих сквозь пальцы на творимые безобразия в промышленности, сельском хозяйстве, науке, культуре, делающих приписки в отчетах, беззастенчиво лгавших. Перечислю преступления уголовного характера тех, кто считается ангелами, почти святыми. Но не буду спешить преждевременно открывать свои карты, иначе осведомленность ударит по мне, заткнут рот, выбьют мозги… Рано или поздно Сталин поймет, что без моей помощи ему не победить оппозицию как внутри страны, так и за ее пределами, не усидеть на троне. Верного пса можно за провинность отстегать, но не отправлять на живодерню…»
Неожиданно Родос устроил перерыв в допросе — чаепитие, поинтересовался личной жизнью известных артистов. Николай Иванович с готовностью утолил любопытство, поведал о разврате исполнителей главных ролей в фильмах, спектаклях, смене любовников и любовниц, беспробудном пьянстве, закулисных интригах.
«О жареных фактах в жизни других могу рассказывать часами. Пусть наслаждаются сплетнями с душком, лишь бы не брали дубинку, на теле не появлялись синяки, ссадины, на голове шишки, впрочем, могут избить, не оставляя следов, чтобы на суде предстал целым, невредимым».
После светской беседы (говорил Ежов, Родос с Сергиенко внимали) допрос возобновился. Николая Ивановича радовало, что нет вопросов о драгоценностях, не найденных при обысках.
«Если спросят, отвечу, что не имею понятия, куда дела жена, иначе к обвинениям добавят присвоение принадлежащих арестованным ювелирных безделушек».
