— Если можно чуть медленнее, — попросил Ежов. — Не поспеваю.
Родос продолжал:
— «Признаю, что вел подрывную деятельность среди гражданских лиц, в войсках, органах, лишал свободы заслуженных, истинных патриотов социалистического Отечества, продавал гостайны спецслужбам Польши, Румынии, Германии, Англии, Швеции, Норвегии, Японии, последней планировал безвозмездно отдать Дальний Восток, Камчатку, Сахалин».
Николай Иванович водил пером, хотел посоветовать диктующему включить в число сотрудничащих с ним разведки Ямайки, Новой Зеландии, но опасался, что шутку не поймут.
— «Стремясь к захвату всей полноты власти, готовил с сообщниками вооруженное восстание в столице и на местах, арестовывал верных партии коммунистов. В карьеристских целях устранял неугодных лиц, кто мог разоблачить мое предательство». Поставьте подпись, число, год.
Ежов выполнил требуемое и попросил устроить встречу с Берией.
— Зачем? — удивился Кобулов.
— Это скажу лично моему бывшему заместителю.
— А Господь Бог не нужен? Можем помочь встретиться с чертями в аду.
— Если встреча не состоится, на суде прозвучит мое заявление о невиновности, докажу, что обвинения шиты белыми нитками, везде видны грубые швы, высосаны из пальца и рассыплются, как домик из карт. Еще заявлю, что оговорил себя, письменное признание написал после применения угроз, силового воздействия.
— Надеетесь, что суд состоится?
— Как прежний, на котором осудили моего предшественника.
Кобулов и следом за ним Родос, Сергиенко рассмеялись Не понимая причину такой реакции на свои слова, Ежов добавил:
— Мне нечего опасаться, пытать не станете, на суде перед общественностью, прессой должен предстать без следов насилия.
Кобулов сменил смех на трехэтажное ругательство. Угрозу из уст Ежова услышал впервые, понял, что если он исполнит свое обещание, суд придет к выводу о бездарно, неквалифицированно проведенном следствии, виновные получат нагоняи, могут быть уволены, даже арестованы.
Ежов продолжал:
— Выполните просьбу, и на процессе предстану кающейся овечкой, иначе откажусь от письменного признания.
У Ежова не было ни капли сомнения, что Сталин и Берия держат под контролем следствие, но до вождя не достучаться, другое дело Берия, который вывернется наизнанку, лишь бы угодить Хозяину в проведении суда.
«Лаврентий поймет, что осуждение меня рикошетом коснется его, на процессе поведаю такое, что ему не поздоровится. В уме ему не откажешь, поймет, что буду ему полезен, подобными мне профессионалами не бросаются. Напомню, с какой теплотой встретил на Лубянке, как работали рука об руку, плечом к плечу, выделил в Подмосковье двухэтажную дачу, необходимые средства для ремонта другой, близ Сухуми. Первым делом потребую заменить Родоса, посмевшего распускать руки. Обещаю признать превышение власти, несдержанность с подчиненными. Предложу взять негласным консультантом органов — без моей помощи ему не справиться с громадным объемом работ, одно дело рулить чекистами, сохранять безопасность в маленькой республике и совершенно иное в целой стране».
Он верил, что просьбу обязательно выполнят.
«Пораскинут мозгами и передадут Лаврентию мое желание пообщаться с ним. Поднявшийся на недосягаемую высоту не пошлет меня к черту или подальше за то, что хочу оторвать от работы, встретиться!»
12
В камере постарался если не уснуть, то хотя бы задремать, но лишь приложил голову к подушке, как раздался приказ выйти.
На Лубянке подняли в предназначенном для начальства лифте, ввели в кабинет, где уже ничего не напоминало прежнего хозяина — вся мебель новая, заменен даже портрет Сталина.
Берия встретил, сидя в кресле за столом, поблескивая линзами пенсне. Ежов не знал, как теперь обращаться к бывшему заместителю — на «ты» или официально — по имени и отчеству, с упоминанием звания. Пауза затягивалась, первым ее нарушил Берия.
— Зачем просил о встрече? Что желаешь сказать? Хочешь пожаловаться на содержание в тюрьме? Получил то, что заслужил, лучшего жилья, питания, обхождения не достоин. Ты на общих правах с другими арестантами. Прими совет — сбрось маску, разоружись, отрекись от смердящего троцкизма, продолжай признавать враждебность к советской власти и народу, которых предал. — Лаврентий Павлович подвинул на край стола папку с золотым тиснением щита и меча на обложке. — Садись, в ногах правды нет.
Ежов уточнил:
— Правды нет и в кулаках, которыми выбивают признание.
Берия усмехнулся.
— Молодец, что не потерял чувство юмора. Люблю шутников, но не на службе. Выглядишь браво, цвет лица здоровый, не скажешь, что некоторое время провел без чистого воздуха.
— Лишен свободы необоснованно, с нарушением законов.
— Думаю иначе. За тобой тянется шлейф грубейших преступлений перед народом, партией, лично товарищем Сталиным. На руках не хватит пальцев, чтобы все перечислить. Не вертись, словно рыба на раскаленной сковороде, не пугай тем, что выложишь правду на суде, соглашайся со всеми без исключения обвинениями, не тяни резину, береги наше и свое время, оно невосполнимо и работает против тебя.
По выражению лица Берии было не трудно понять, что хозяин кабинета не рад встрече с бывшим начальником, но проигнорировать его просьбу не мог, арестованный может выполнить на суде угрозу. Но главное, Сталину не понравится, что не выслушал проштрафившегося наркома, тот мог сообщить нечто важное. Вождь произнесет сквозь сжатые, желтые от частого курения зубы:
«Обязан выслушать, он много знает и не должен все тайны унести в могилу. Не получив аудиенции, попросит ее у меня. Не перекладывай свою непосредственную работу на мои плечи. Если устал служить, назначу директором винзавода в Сухуми или поручу руководить реконструкцией озера Рица».
Берия снял пенсне, протер бархоткой, вернул на переносицу.
— Наш великий кормчий назвал тебя виновным в попустительстве врагам, проявлении к ним преступной мягкости, оставлении на свободе наиболее опасных, вредных. Ты позволял газетам захваливать себя, композиторам сочинять в твою честь гимны, поэтам посвящать поэмы. Самоуспокоился, почил на лаврах, окружил подхалимами, лизоблюдами. Убрал из наркомата истинных патриотов, честнейших работников, которые не пожелали танцевать под твою дудку, одних отослал на периферию, других бросил за колючую проволоку, третьих наградил пулей. — Откупорил бутылку с боржоми, налил минеральную воду в хрустальный фужер. — Выпьешь? Вода моей родины излечивает даже от хандры, продлевает жизнь, но тебе не поможет из-за упрямства. Мало написать признание, надо расширить его, произнести на суде. Если не хочешь сыграть в ящик, сними с души камень греха.
— Каяться не в чем. Вы лучше других знаете, что оболган, не виноват ни в чем предосудительном, в том числе подготовке заговора, попытке убить нашего вождя. Трудился по охране завоеваний революции не покладая рук, не жалел сил, забывая о сне и отдыхе. Меня высоко ценил товарищ Сталин, удостаивал высокими наградами, ставил другим в пример за колючие, в шипах, «ежовые рукавицы», которыми душил преступные элементы, антисоветчиков. Не задумываясь отдам за него жизнь, но не желаю прощаться с ней, имея позорное клеймо врага народа.
