«Меня спасут. Первое, что предприму, — сотру в порошок посмевших замахнуться, обвинить в несуразной чуши. Предателей спасет лишь одно ― если одумаются, попросят прощения, извинятся за содеянное. Вчера лили на мою голову елей, называли реформатором, гениальным политиком, смело исправляющим ошибки покойного вождя, во всем угождали, а сегодня достали из-за пазухи заранее припасенный камень, кинули в меня! Испугало, что стал единственным реальным претендентом на пост главы государства. Как мог проглядеть зреющий за спиной заговор, не пресек его на корню?».
Время, казалось, остановилось. Лишившись и часов, не знал, сколько времени прошло после ареста, как давно сидит под присмотром генералов.
Наконец комендант Кремля Спиридонов с двумя офицерами вывели за руки во внутренний двор. Втолкнули в автомобиль ЗИС-110. Положили на заднее сиденье, чем-то накрыли голову, чтобы у ворот часовые не увидели, кого увозят. Трясся, зажатый с обеих сторон, и гадал: какая ждет тюрьма — Сокольническая, она же «Матросская тишина», Сухановская, Лефортовская или Бутырки?
«Там в тюрьмах меня знают охранники, стоит увидеть в незавидной роли арестованного и не позволят посадить в камеру… Исключается внутренняя тюрьма на Лубянке, где не первый месяц сидит Абакумов — его дело застопорилось, Иосиф потерял интерес к свергнутому им министру госбезопасности…»
Привезли в не подведомственные внутренним войскам МГБ Алешинские казармы. Из машины не вывели, а выволокли. В гарнизонной гауптвахте спустили в подвал. Заполнили анкету, сфотографировали, взяли отпечатки пальцев. Отобрали шнурки от ботинок. Отвели в душевую. Наличие лысины исключило стрижку под ноль.
Ввели в десятиметровую комнатушку с пристегнутым к стене «вертолетом» ― широкой доской с тонким матрацем, подушкой, у двери с текстом Устава Вооруженных сил Советской Армии.
Берия осмотрелся.
«Тут порядки должны быть иными, нежели в обычных тюрьмах ― питание лучше, дают ежедневные прогулки, позволяют за собственные деньги пользоваться буфетом».
К наступлению отбоя охранник опустил «вертолет», принес пахнущее после дезинфекции карболкой одеяло, миску вареной картошки, посыпанной репчатым луком, приправленной подсолнечным маслом, ломоть серого хлеба. Лаврентий Павлович ни к чему не притронулся, продолжал надеяться, что совершившие страшную ошибку одумаются, примчатся, упадут в ноги, станут молить пощадить, не гневаться, простить. Очень хотелось забарабанить кулаками в дверь, потребовать немедленной встречи с прокурором, позвонить сыну.
Прижался мокрым от выступившего пота лбом к серой, навевающей тоску стене, прокрутил в памяти минувший день 26 июня, произошедшее в кабинете, который до марта занимал Сталин, а теперь заселился толстопузый, с обвислыми щеками, глазами-кнопками Маленков…
«Наложил от страха в штаны, для него с Хрущевым, Булганиным, Микояном я стал крайне опасен. Напрасно преждевременно раскрыл карты, выдал намерение провести повсеместно демократические реформы, первым делом возвратить из лагерей репрессированных, помириться с Тито, позволить немцам объединить два их государства».
Возле пребывающего при последнем издыхании Сталина с трудом сдерживал переполняющую радость от наступления давно желаемого ― стать в стране первым лицом.
Вернувшись в столицу, первым делом поздравил Молотова с 63-ле-тием, обрадовал известием об освобождении из тюрьмы супруги Полины Жемчужиной, по приказу Сталина лишенной свободы за чрезмерную любовь к новому государству евреев, дружбу с его премьером Голдой Мейер: несвойственную доброту, сердечное участие проявил, чтобы сделать Молотова ручным.
Сразу после похорон развил бурную деятельность, добился принятия ряда важнейших, истинно революционных постановлений ― закрыл фальсифицированное дело врачей, выпустил на свободу два с половиной миллиона лагерников и миллион находившихся под следствием, запретил применять на допросах физическое воздействие, строго наказал бывшего министра Игнатьева, ограничил права Особого совещания, передал ГУЛАГ в ведение юстиции, отобрал у МГБ руководство строительством каналов, дорог на Дальнем Востоке. В народе это приняли на ура, чего нельзя было сказать о членах Политбюро, ЦК, которые были противниками борьбы с культом личности, опасаясь, что всплывет их потворство сталинским преступлениям, участие в них.
Секретному узнику гауптвахты пришлось, как ни было горько, признать, что его врагам удалось соблюсти строгую конспирацию, переманить на свою сторону, сделать союзниками генералов и даже маршала, не говоря о членах Политбюро, ЦК.
2 Первой ступенькой к безграничной власти была речь на трибуне
Мавзолея на траурном митинге. Произнес в микрофоны обязательные в подобной ситуации слова скорби. Смотрел сверху вниз на заполнивших Красную площадь горожан, воинские части, прибывшие со всех концов страны, делегации, приспущенные флаги, знамена с лентами из черного крепа. Старался сохранять на лице скорбное выражение. Выступил первым, что говорило ― теперь он первое лицо в осиротевшем государстве.
После внесения под орудийные залпы гроба в Мавзолей, в кремлевском кабинете достал бутылку чистой как слеза чачи, залпом осушил полстакана, не захмелел от желания поскорее начать рулить державой. Подобное чувство испытал в 1938-м, став наркомом внутренних дел СССР, руководителем разведки, контрразведки, милиции, ГУЛАГа, после войны к ним прибавились атомная промышленность, добыча урана, испытание сверхмощного ракетного оружия, водородной бомбы.
Когда доложили, что лучший друг детей и физкультурников, учитель всех народов, родоначальник побед, специалист языкознания лишился дара речи, способности двигаться, чуть не пустился в пляс. Этого как манны небесной ждал с последнего партийного съезда, на котором Сталин, преодолевая старческую немощь, еле доплелся до трибуны, произнес самую короткую в своей жизни речь. Стало ясно ― дни вождя сочтены, дама с косой встала у него за спиной, смерть не в силах отсрочить даже лучшие в мире доктора.
Первого марта доложили, что с минувшего вечера ужин Хозяина остается нетронутым: никого, в первую очередь исполняющую обязанности служанки Валентину Истомину, не вызывал, не просил принести свежую почту. Охрана в растерянности, не решается без позволения войти в комнату. Примчался на дачу, в прихожей снял обувь, в носках прошел в гостиную, где нашел Сталина хрипящим на полу возле дивана, зрачки под рыжими ресницами взывали, молили о помощи. На предложение охраны немедленно вызвать врачей приказал не паниковать, ничего страшного не произошло, вождь отлежится, выспится. Воздал хвалу Господу на небесах за то, что тот наконец-то забрал к себе того, кому боялся смотреть в одутловатое лицо с маленьким лбом, редеющими на макушке волосами, жесткими усами. Строго наказал охране никому и ничего не сообщать. По дороге в Москву размышлял:
«В последнее время перестал доверять даже мне, чуть ли не каждого рядом с собой подозревал в предательстве. Считал, что его хотят отравить, даже начальник личной охраны Власик продался врагам
[75]. Убрал много лет верой и правдой служившего ему Поскребышева. Проживи еще месяц, расправился бы и со мной, припомнил давнишнее сотрудничество с мусаватистами, меньшевиками на Кавказе…»
