Утром следующего дня уже с членами Политбюро вновь приехал к пребывающему при последнем издыхании. Перепугал академика медицины Виноградова предупреждением, что тот головой отвечает за жизнь вождя. Изъял из сейфа умирающего ворох документов. Продиктовал текст правительственного сообщения о болезни, выправил медицинский бюллетень. Отдал ряд указаний МГБ, прокуратуре, Генеральному штабу, вызвал сына и дочь Хозяина…
Воспоминания на время затмили желание связаться с верными ему людьми, по тревоге поднять внутренние войска, арестовать (или убить при попытке к бегству) тех, кто посмел упрятать под замок.
«Все так прекрасно начиналось! Со смертью диктатора для меня наступила новая эра, вокруг все стали стелиться ниже травы, угождать, зная, что могу любого скрутить в бараний рог, как же проглядел зреющий заговор?».
Заговорщики вышли из подполья 26 июня. В этот ставший черным для Лаврентия Павловича день он проснулся поздно, позавтракал в одиночестве и поехал в Кремль на внеочередное заседание Президиума. Поздоровался с каждым за руку, обратил внимание, что все вокруг прячут от него глаза. Пока другие рассаживались за длинным столом, мерил кабинет шагами, затем развалился на стуле, стал рисовать чертиков, птичек. Приготовился выступить, но произошло такое, что если б были на голове волосы, то стали дыбом.
Маленков откашлялся, заговорил почти скороговоркой, глотая окончания слов:
— По поручению Президиума ЦК КПСС необходимо остановиться на важном, принципиальном вопросе, имеющем большое значение для укрепления и сплоченности партии, Советского государства. Берия неверно, не по-марксистски понимает роль личности, мешает, даже вредит нашему неумолимому движению к полному построению социализма, укреплению обороноспособности страны. В последнее время стал крайне опасен, может натворить черт знает что, вплоть до бунта, восстания…
Следом и другие обвинили в противостоянии партии, желании поставить себя выше ЦК, правительства, бесконтрольных действиях. Обвинений было много, одно серьезней другого, катились как снежный ком.
Впился взглядом в Георгия Максимилиановича:
«Как язык поворачивается говорить подобное?».
Не выдержал, перебил:
— Что болтаешь? Кому я опасен. Не тебе ли?
Маленков стушевался, за него ответил Хрушев:
— Ты, Лаврентий, стал вести себя недопустимо вызывающе, не как большевик, а как карьерист, ко всему прочему морально разложился.
В разговор вступил Ворошилов, обвинил в давнишней связи с мусаватистами
[76].
— В молодости сотрудничал с их разведкой, был тайным осведомителем. Выдал честнейших большевиков в подполье. В последнее время допускал грубейшие ошибки по выдвижению кадров, натравливал националистов против русских.
Булганин сделал поправку:
— Не ошибки, а предательство!
Не смолчал и Микоян:
— Одновременно с арестами невиновных пытался продвинуть вредный указ об изменении срока заключения.
Берия прокрутил головой — воротник стал тесен, затруднял дыхание.
«Сговорились! Ополчились против меня! Заранее распределили роли, кому что говорить!»
— Берии не место не только в правительстве, Президиуме ЦК, но и в партии. Нельзя оставлять на свободе, иначе захватит исполнительную и законодательную власть, использует МГБ для осуществления государственного переворота. Проявил либерализм при изменении политики в отношении западных областей Украины, Прибалтийских республик. Самое постыдное — прослушивал кабинеты высших должностных лиц.
Берия все ниже опускался над столом, чуть ли не касался его подбородком. Рядом с чертиками, птичками выводил: «Тревога! Тревога!». Очень хотелось вскочить, заткнуть всем рты, разбить в пух и прах дичайшие обвинения.
«Какой к черту переворот? Чушь собачья. Даже круглый болван, недоумок не планировал бы государственный переворот и перед ним на десять суток покинул поле будущей битвы, улетел в ГДР для наведения там порядка».
Слово снова взял Хрущев, внес предложение — на ближайшем пленуме поставить вопрос об освобождении Берии от занимаемых им постов.
Булганин добавил, что необходимо немедленно арестовать. С поспешностью, перебивая друг друга, заговорили другие за столом:
— Правильно!
— Своевременно! Давно пора!
Маленков позвал ожидающих за дверью военных во главе с заместителем министра обороны Жуковым. С револьвером в руке маршал приказал Берии выйти, тот не шелохнулся, сохраняя видимость спокойствия, хотя внутри все кипело. По щекам гуляли желваки. Кончик хищного горбатого носа побелел. Лаврентию Павловичу очень хотелось сильно ударить кулаком по столу, трехэтажно выругаться, но вместо взрыва возмущения поднялся, вышел в соседнюю комнату, где подвергся обыску, остался даже без пенсне. Напомнил о близорукости, но начальник политотдела полковник Зубов ответил с усмешкой:
— Зрение имеете отличное, пенсне носите для форса.
3
В очередной раз проделал в камере путь от одной стены до другой.
«Как зверь в клетке. Какую ждать каверзу? Станут судить на закрытом процессе или удавят без суда? Вряд ли решатся удушить или отравить, как тогда объяснят смерть второго лица в государстве?».
Не мог знать, что в этот час члены Президиума с женами слушают в Большом оперу Юрия Шапорина «Декабристы», в свое время запрещенную вождем за крамольное, по его мнению, либретто, опасение, что публика станет ассоциировать самодержавие с современностью, решит так же совершить восстание против власти.
Не терпелось узнать: что станут инкриминировать? Но вместо встречи со следователем, первого допроса увезли к метро «Новокузнецкая» на улицу Осипенко, в штаб Московского военного округа противовоздушной обороны, где у ворот стоял танк для отражения возможной атаки. Провели под аркой в замкнутый двор, ввели в построенное еще в XVIII в. здание, в бункер центра боевого управления, способного выдержать даже атомный удар. Новая десятиметровая камера — так называемая «губа», предназначалась для проштрафившихся на службе или за пределами части военнослужащих.
Вторую ночь так же провел в бдении. Как колоду игральных карт тасовал прошедшие события:
«Поспешил с проведением коренных изменений. Напрасно не скрыл властолюбие, которое перенял у Сталина. Несокрушимая воля перепугала тех, кто пил за мое здоровье, желал долгих лет жизни, счастья, курил фимиам. Не обеспечил себе тылы, сломя голову рвался занять освободившееся кресло вождя. Хрущев хранил против меня за пазухой увесистый камень и в нужный момент бросил, свалил с ног, сплотил вокруг себя недовольных мной…»
Понимал, что необходимо беречь силы для допроса, доказательств своей невиновности, постарался уснуть, но роившиеся в голове мысли не дали забыться. Утром пришел к выводу, что нельзя сидеть сложа руки, надо предпринять необходимые для освобождения шаги. Приходилось признать, что теперь его жизнь целиком зависит от Маленкова и подпевал, послушно исполняющих его волю. Бросился к двери.
