Руденко, не познакомив с названными документами, продолжал:
— Следствие располагает показаниями хорошо известного вам гражданина Шарии
[81], он обвиняет вас в бонапартистских, диктаторских замашках, осквернении памяти товарища Сталина — на одном совещании посмели заявить, что МГБ и милиции необходим единый руководитель, имея в виду себя, не должно быть двух руководителей партии и советской власти, хватит одного. На что намекали, утверждая, что вскоре грянут глобальные события, по сравнению с ними, нынешние покажутся мелочными? Имели в виду восстание, свержение власти, уничтожение членов правительства? Зачитывается показание работавшего с вами в Грузии гражданина Мамулова: «Среди сотрудников МВД Берия насаждал мнение, что наше министерство необходимо превратить во второй после Политбюро правительственный центр, прекратить согласовывать с партийными органами свои действия, назначения на руководящие посты».
Закончив зачитывать документ, Руденко вернул его в папку.
— Неопровержимые факты говорят о данном вами приказе подчиненным собирать компромат на видных политических деятелей, искать в их биографиях уязвимые места, которые пригодятся для арестов.
К концу пятого часа допроса прокуpop уступил место за столом Цареградскому. Следователь по особо важным делам приободрился, потер ладонь об ладонь. Не позволяя Берии вступать в споры, даже вставить хотя бы слово, засыпал обвинениями. Вначале ошарашил известием, что гражданка Нина Теймуразовна Гегечкори обвиняется в содействии мужу по организации антисоветского заговора, возрождении в стране капитализма, тесных связях с потенциальными шпионами-иностранцами.
До этой минуты Берия надеялся, что супругу не приплетут к его делу. Забыл, что сам частенько ругал подчиненных за излишнюю возню с ЧСИР — членами семей изменников Родины, СОЭ — социально опасными элементами.
Цареградский «обрадовал», что лишен свободы и главный конструктор засекреченного КБ, доктор технических наук, полковник, сын подследственного, не сообщил, что не тронули невестку — внучка Горького Марфа Максимовна неприкосновенна. Чтобы сломать Нино, сына на ее глазах вывели на инсценированный расстрел во двор Бутырки, где солдаты произвели залп холостыми патронами, мать лишилась чувств. Но следователь об этом также умолчал.
— Что с внучками? Как понимаете, они мне не безразличны, — спросил Берия, и получил ответ:
— На свободе — мы не звери, не лишены чувства сострадания. Примите совет, перестаньте затягивать следствие, увиливать. Вашу преступную деятельность подтвердили все без исключения проходящие по делу, в их числе гражданин Гоглидзе.
— Каким способом получили нужные показания? Угрозами, обещанием сохранить жизнь, получить щадящий приговор?
— Гоглидзе ходил в ваших первых заместителях, был доверенным лицом, за его услужливость повысили до генерал-полковника, представляли к правительственным наградам, выписывали крупные премии. Рассказанное им о вас не нуждается в проверке. — Следователь зачитал фрагмент показаний: — «Берия неоднократно давал указания не церемониться с арестованными, не жалеть кулаков». — Цареградский пропустил несколько абзацев и зачитал далее: — «Берия говорил: «Набейте как следует ему морду, возьмите в тиски, чтоб ни охнул, ни вздохнул, выложил все, что скрывает». Арестованных не просто избивали, а пытали своеобразным способом — запирали зимой в неотапливаемую камеру, пол посыпали льдом, заталкивали на сутки в бокс, где невозможно шелохнуться.
Тише, нежели прежде, Берия ответил:
— Все это несусветная чушь! Мои руки и совесть стерильно чисты. Не удастся навесить высосанные из пальца обвинения.
Цареградский осуждающе покачал головой.
— Глупо отрицать явное, суд воздаст по заслугам, ответите по всей строгости закона.
5
Предъявленное для ознакомления показание свидетеля заставило задохнуться, на какое-то время забыть, где находится.
Писала Ляля, тут не было никаких сомнений, ее почерк узнал бы сразу среди сотни других, ни с кем не спутал.
«И бедняжку принудили оболгать меня! Мало обвинять в измене Родине, шпионаже, добавили соблазнение малолетней, изнасилование!».
Детским почерком Валентина Дроздова написала на имя Генерального прокурора СССР.
Хочу просить Вас учесть злодеяние, которое совершил Берия 4 года тому назад надо мной. Только теперь узнала лицо этого чудовища. Однажды шла по М. Никитской, из машины вышел старик в пенсне, с ним полковник в форме МГБ. Старик стал меня рассматривать, я испугалась, убежала. На следующий день пришел полковник, оказавшийся Саркисовым. Обманным способом увел меня в дом, стал говорить, что понравилась его товарищу, он добрый, очень большой работник, любящий детей, поможет спасти больную маму от смерти. Пришел старик в пенсне, т. е. Берия, очень ласково поздоровался, попросил не плакать, маму вылечат. Я поверила, что это добрый человек. Мне было 16 лет, я училась в 7-м классе. Потом Берия схватил меня, отнес в спальню и изнасиловал. Трудно описать состояние после случившегося. Три дня меня не выпускали. Враг народа Берия разоблачен, он лишил меня радости детства, юности, всего хорошего в жизни советской молодежи. Прошу Вас учесть при разборе всех его злодеяний моральный облик развратника, растлителя детей.
Прочитанное ошеломило. На душе стало гадко, особенно от строк о насильственном удержании Ляли на трое суток.
«Мы любим друг друга, трудно сказать, кто сильнее. После первого свидания сама не пожелала вернуться домой, было ей не шестнадцать, а почти девятнадцать, училась не в седьмом классе, а в институте. С ней помолодел на четверть века, чувствовал себя на седьмом небе от нахлынувшего счастья, когда взял на руки дочь. Были настоящей, пусть неофициальной семьей. О Ляле и ребенке знали в Президиуме, министерстве, Политбюро, и никто не осуждал…»
Реакция подследственного на заявление потерпевшей обрадовала следователя, но возникло опасение, что Берия, возмущенный прочитанным, станет агрессивным, неуправляемым или замкнется в себе, из него станет невозможным вытянуть ни слова.
Лаврентий Павлович перечитал строки дорогой ему женщины.
«Писала под диктовку, все слова чужие, Ляле не принадлежат… Не могла попасть в особняк на Малой Никитской, где постоянно проживает с семьей Серго, гостит Нино — было бы неосмотрительно приводить девушку себе в дом…»
Стало противно держать в руках гнусную ложь, и заявление вернулось к Цареградскому.
Признание гражданки Дроздовой подтвердил и существенно дополнил Рафаэл Саркисов
[82]. Цареградский зачитал несколько абзацев показаний:
