— Если бы подобное произошло, мы проиграли бы Отечественную. Имей германский абвер своим агентом меня, члена Госкомитета Обороны, враги с минимальными потерями захватили бы Ленинград с Москвой, Кавказ с лакомой для них нефтью, дошли до Тихого океана. Вынужден напомнить, что руководимые мной разведка и контрразведка предотвратили много вражеских операций, успешно действовали в тылу немцев, проникли в СД, в гестапо, не позволили устранить «Большую тройку» на конференции в Тегеране, своевременно информировали Генштаб о стратегических планах вермахта. Именно чекисты после войны добыли в американской атомной промышленности сведения о производстве бомб. В результате Союз стал обладать сверхмощным оружием. Повторяю: будь Генеральный комиссар внутренних дел, затем маршал, Герой, глава МГБ шпионом, наша страна превратилась бы в колонию Третьего рейха, исчезла со всех карт как самостоятельное государство. Обвинения притянуты за уши. Признаю лишь досадные перегибы в выселении народов Кавказа, подавлении в лагерях бунтов, но на эти акции получал добро вождя. Согласен, что порой был груб, но за вспыльчивость не судят, как и за чрезмерную любовь к прекрасной половине человечества. Обвинения сочинили мои злейшие враги, которых испугала перспектива увидеть меня у штурвала власти.
Подумал, что недругов очень устроила бы его преждевременная смерть, как произошло со Сталиным, не страдавшим гипертонией, атеросклерозом сосудов головного мозга, тем не менее скончавшимся буквально за несколько дней. Сознавал, что если станет грубить, с ним тихо расправятся, задушат во время сна подушкой, в печати сообщат, будто был сердечником, не жильцом на свете, и народ поверит, как слепо верит всему напечатанному в газетах, произнесенному по радио или с трибуны.
С грустью вспомнил, каким гоголем ходил после внесения гроба с телом усопшего Иосифа в Мавзолей к мумии Ленина.
«Я процарствовал всего сто дней, но и за этот недолгий срок сделал довольно много, на что другим понадобились годы. Прекратил дело врачей, липовый мегрельский заговор, выпустил из лагерей свыше миллиона имевших срок до пяти лет, привлек к ответственности виновных в гибели Михоэлса
[85], запретил применять любые пытки во время следствий, ограничил права внесудебного Особого совещания, заморозил нерентабельные, бесперспективные строительства каналов, туннеля под Татарским проливом, прокладку дороги на Игарку — всего не перечесть…»
Не хотел себя чувствовать связанным по рукам и ногам, с забитым кляпом ртом, был готов в любую минуту пойти в наступление, нанести ответные удары. На очных ставках с трудом сдерживал возмущение, когда недавние ближайшие сотрудники лили на него ушаты помоев. Генералы, руководители крупных подразделений в союзных и республиканских министерствах прятали глаза, заученно называли бывшего начальника деспотом, мстительным диктатором, вероломным, требовавшим использовать провокации, фальсифицировать документы, силой добиваться признаний, не жалеть на допросах кулаков и ног. Было неимоверно тошно слушать из уст клявшихся в верности вчерашних подчиненных:
Берия крайне жесток, в Грузии отправлял за решетку или на расстрел всех, не согласных с его действиями, методами, знающих его черное прошлое.
Под черным прошлым имелись в виду сотрудничество с мусаватистской контрразведкой, выдача врагам большевистского подполья.
Неоднократно отдавал приказы на аресты руководящих лиц, хотя для этого не было оснований, компрометирующих материалов. На допросах зверски избивал арестованных, считал их до суда виновными. Наиболее ценное из конфискованного при обысках присваивал, остатки передавал для реализации по низким ценам в спецторг НКВД…
Услышав подобное, терял выдержку, разбрызгивая слюну, доказывал абсурдность показаний. Не в силах успокоиться, заявил, что все без исключения аресты видных деятелей партии, правительств Абхазии, Аджарии (тогда Аджаристана), Осетии проводились исключительно согласно устным приказам Сталина, который не желал оставлять потомкам в архивах следы своих расправ с неугодными. Отмел обвинение в сотрудничестве с мусаватистами, на службу к ним пошел по заданию большевистского подполья, чтобы предупреждать товарищей о намечающихся облавах, арестах. Что касается жестокости, то это была обычная требовательность к подчиненным. В ответ на жаркую речь получил оригиналы собственных приказов с фразами: «В расход сволочей. Нечего церемониться, пусть не коптят небо». Заявил, что данные слова принадлежат Сталину, он лишь процитировал их, подобные резолюции ставили все без исключения члены Президиума ЦК, Политбюро, добавляя в адрес подлежащих уничтожению площадные ругательства.
Упомянув вновь вождя, вспомнил, как для завоевания у него полного доверия приставил к его матери приживалку, поселил во Дворце наместника Кавказа графа Воронцова (в советское время Дом пионеров), организовал в Гори музей Coco Джугашвили — над лачугой, где родился вождь, возвели мраморный шатер. Все это помогло переводу в столицу, получению должности заместителя Ежова, затем начальника союзного НКВД. Первым делом пристроил родную сестру кухаркой в загородный дом Сталина, что позволило приезжать в любое время, быть в курсе разговоров Хозяина.
На очередной очной ставке Гоглидзе, дополнив показания, сообщил, что бывший начальник с лисьей хитростью, змеиной изворотливостью влез в душу Сталина, стал его советчиком, нашептывал, кого следует убрать, кого повысить, заботился о возвеличии личного авторитета, карьерном росте.
Берия до боли крепко сжал кулаки.
«Маймуна! (обезьяна. — груз.). У самого рыльце в пуху! Стоит потрясти как следует, и на свет явится такое, что волосы встанут дыбом. Прав лишь в одном: я был самым доверенным лицом вождя, ездил с ним не только на курорты, а и на международные конференции, начиная с Тегеранской и кончая Берлинской. Умело скрывал ото всех, что боюсь его гнева, стоит оступиться, повторю участь Ягоды, Ежова…»
Заскрипел зубами, втянул голову в плечи.
«И этот вешает на меня собак, обвиняет во всех смертных грехах. Слишком поздно узнал, что на самом деле представляют из себя так называемые «верные друзья». Верну власть и немедленно разжалую Гоглидзе и подобных ему хамелеонов в рядовые, выгоню из органов в три счета, переодену в робу зэка, отправлю к черту на кулички. Курили фимиам, превозносили до небес, пели до хрипоты здравицу, а сейчас втаптывают в грязь».
Когда Гоглидзе увели, поинтересовался у следователя судьбой жены.
«Хотя давно не поддерживаю с Нино супружеских отношений, пусть считают отличным семьянином».
Руденко пропустил вопрос мимо ушей, продолжал перебирать в папке бумаги.
«Нино давно вычеркнула меня из своей жизни — гордость, княжеская кровь не позволили простить измены, тем более рождение на стороне дочери. А Серго с женой, без сомнения, волнуются, где я, что со мной…»
От размышлений о семье перекинулся к более важному.
