Посчитал, что поступил правильно, упомянув о сейфе Берии, без сомнения он вскрыт, нашли папку, где на обложке написано: «Личный архив тов. Берии № 2 (дело «Баку»). Вскрыть только по личному распоряжению т. Берии».
«Письмо докажет мою готовность ничего не скрывать. Занявшие командные высоты как в партии, так и во власти будут рады моей помощи в изобличении Лаврентия, которого ненавидят звериной ненавистью, в то же время побаиваются, и поэтому поспешили свергнуть».
Второе письмо написал на имя Маленкова и Хрущева, покаялся в близости по службе с врагом, кому был обязан во всем безропотно подчиняться.
Хотя вы сказали, что мне не инкриминируется близость к Берии, счел необходимым рассказать, когда и как возникла эта близость, в чем она заключалась, как развивалась. Мне были известны отрицательные черты характера Берии, но не подозревал его в политической нечестности, не думал, что окажется врагом партии и народа, авантюристом худшего пошиба, буржуазным перерожденцем, агентом международного империализма. Это было убедительно доказано на Пленуме членами Президиума. Хочу проклянуть день и час моего знакомства с Берией, с этим авантюристом, запятнавшим биографии сотен честных людей.
Хочу сказать Президиуму ЦК, что на протяжении всей моей жизни был честен перед партией, Родиной, товарищем Сталиным и теперь так же чист перед нынешним руководством Центрального Комитета.
Письма отдал курьеру для отправки в Кремль. Решил при встрече с адресатами убедить их, что не ведал об антипартийной деятельности Берии, подготовке им государственного переворота, проглядел истинное нутро врага.
«Покаялся достаточно убедительно, не должен отправиться следом за Лаврентием за решетку — повинную голову не кладут на плаху».
Ответа или вызова в ЦК ждал несколько месяцев. Как мог успокаивал себя, что триумвирату сейчас не до переписки или беседы с министром Госконтроля.
«Сейчас в Кремле ломают головы, как поступить с арестованными, с главным соперником на верховную власть, при этом не запачкать рук, чтобы страна не посчитала мстителями».
Убеждал себя, что письма не выбросили в мусорную корзину, прочитают и поймут, что Меркулов полностью открестился от своего бывшего шефа, гневно осудил его.
2
С ордером пришли 18 сентября двое в гимнастерках со знакомыми эмблемами на рукавах, малиновыми петлицами, серебряными погонами. За спинами чекистов с ноги на ногу переминался взятый понятым дворник.
Меркулов почувствовал облегчение и даже обрадовался концу мучительного ожидания ареста, с плеч точно свалился тяжелый груз. Отдал паспорт, служебное удостоверение, партийный билет, два именных револьвера с запасными обоймами, подаренную Буденным шашку, позволил защелкнуть на запястьях наручники, подумал о жене с сыном:
«Вернутся с дачи и не попадут в опечатанную квартиру. Где найдут над головой крышу? Никто не осмелится дать кров. Удачно, что семья отсутствует, иначе Лида переволновалась бы, могла лишиться чувств, Рэм получил бы душевную травму, став свидетелем увода отца…»
Наблюдал за ходом обыска, как листают книги, снимают с полок буфета посуду, протыкают спицей матрацы, подушки, обивки дивана, кресел, простукивают стены, составляют опись забираемых правительственных наград, наличных денег, сберегательных книжек, писем, прочих документов. Понимал, что обыск предварительный, позже будет более тщательный.
В автомобиле, зажатый с двух сторон лейтенантами, гадал, куда везут — окна «Победы» были плотно зашторены. Когда машина остановилась и его вывели, Всеволод Николаевич узнал двор главного корпуса Бутырской тюрьмы.
В помещении по приему заключенных переоделся в потерявшие цвет солдатскую гимнастерку, галифе, тапочки с ребристой подошвой. Вывели в коридор. Из-за отсутствия ремня, подтяжек придерживал обеими руками сползающие штаны, шагать мешали свисающие до пола штрипки кальсон.
Стоило оказаться в кабинете, как узнал переведенного в столицу из военной прокуратуры Киева полковника юстиции Успенского и нового Генерального прокурора СССР Романа Андреевича Руденко. Собрался поздороваться, но Успенский опередил:
— Фио?
Меркулов скрыл улыбку.
«Глупей вопроса не бывает. Знает меня довольно давно. Наши пути неоднократно пересекались, на поминках по Сталину я хотел закурить, что делаю в минуты крайнего волнения, попросил у него папиросу, он с лакейской услужливостью протянул коробку сигарет, чиркнул зажигалкой. А с Руденко встречался относительно недавно в Совмине, сейчас делает вид, будто незнакомы».
Не дождавшись ответа, Успенский повысил голос:
— Назовите фамилию, имя, отчество!
Меркулов сильнее сжал сцепленные за спиной пальцы рук.
— Вам это прекрасно известно. Не затягивайте формальностей, помните, что сейчас полночь, вас ожидают семьи. — После паузы добавил: — Признателен новому Генпрокурору за оказанное внимание генералу армии.
— Вы уже не генерал, — поправил Успенский.
Меркулов возразил:
— Высокое воинское звание заслужил безупречной службой по охране завоеваний революции, борьбой с внешними и внутренними врагами Отчизны. Снять генеральские погоны вправе только Президиум Верховного Совета.
— За указом дело не станет. За попытку с гражданином Берией подорвать мощь государства, антисоветскую деятельность в интересах иностранного капитала, двурушничество будете не только разжалованы в рядовые, но и лишены правительственных наград, полномочий депутата.
— До указа я остаюсь тем, кем являюсь.
Успенский принялся заполнять анкету арестованного — все графы были знакомы Меркулову — не раз читал подобные. На каждый вопрос следователь получал предельно лаконичный ответ. Вызвали фотографа, тот сделал снимки Всеволода Николаевича в профиль и анфас.
До этого хранивший молчание Руденко подал голос:
— Ознакомьтесь с постановлением о привлечении к ответственности за активное участие в группе заговорщиков, совершении ряда государственных преступлений.
Меркулов нахмурился.
«Шьют 58-ю, в ней несколько пунктов, какие навесят? Первый пункт предусматривает высшую меру, при смягчающих обстоятельствах лишение свободы на десять лет, конфискацию личного имущества».
Прокурор продолжал:
— Служили подлым врагам социалистического Отечества. Еще в Тбилиси поддерживали теснейшую связь с гражданином Берией, ходили с ним в одной упряжке, выполняли его преступные приказы, даже прихоти.
Меркулов перебил:
— С каких пор дружба стала преступлением? Во все времена она только приветствовалась.
— Гражданин Берия за ваше лакейское преклонение продвигал по службе, осыпал наградами. Благодаря его заступничеству, избегали за провинности выговоров, даже понижений в звании.
— Дружба начальника и его подчиненного — не причина для ареста.
